Азъесмь

Удовольствие

К концу первой трети года Лиам Гузник уже был самым высоким парнем в классе, а может, и во всей параллели. Кроме того, у него был новый гоночный велосипед, лохматый пес-коротышка с глазами старика в больничной очереди, подружка из класса, которая не хотела целоваться в губы, но давала потрогать еще не появившиеся сиськи, и табель со всеми четверками, кроме «устной Торы», да и то лишь потому, что училка была сука. Словом, Лиаму было не на что жаловаться, а родители его так буквально лопались от удовольствия. Стоило вам их встретить, как они начинали разводить май-сы о своем преуспевающем сыночке. А люди, как и положено людям, поддакивали им со смесью скуки и искреннего уважения и говорили: «Какой он молодец, господин/госпожа Гузник, ну просто молодец!» Но на самом деле важно совсем не то, что люди говорят тебе в лицо. Важно то, что они говорят у тебя за спиной. А за спиной, когда заходила речь об Ихиэле и Халине Гузник, люди в первую очередь говорили, что они всё уменьшаются и уменьшаются в размерах. За одну зиму, кажется, потеряли как минимум по пятнадцать сантиметров на каждого. Госпожа Гузник, когда-то считавшаяся рослой, сейчас с трудом доставала в супермаркете до полки с кукурузными хлопьями, да и Ихиэль, когда-то бывший аж под метр восемьдесят, уже до упора приблизил сиденье машины, чтобы доставать до педали газа. Ничего хорошего, а особенно все это бросается в глаза на фоне их выдающегося сына, который еще только в четвертом классе, а уже перерос мамочку на целую голову.

Каждый вторник после обеда Лиам отправлялся с отцом на школьную площадку играть в баскетбол. Папа всегда побеждал Лиама, потому что был и умным, и высоким. «На протяжении всей истории евреи считались умным, но очень низкорослым народом, – любил он объяснять Лиаму, показывая, как попадать в сетку. – А уж если раз в пятьдесят лет и родится какой здоровый лоб, то он всегда оказывается уж таким пнем, что ему нельзя даже объяснить, что такое "полушаг"». Лиаму же как раз можно было объяснить, и с каждой неделей он играл все лучше и лучше. А в последнее время, с тех пор, как его отец уменьшился, они стали играть на равных. «Ты еще будешь большим игроком, как Тинхум Коэн-Минц, только без очков». Лиам очень гордился такими похвалами, хотя ни разу в жизни не видел этого Коэн-Минца в игре. Но больше всего Лиам был напуган. Напуган тем, как уменьшаются его родители. «Может, так оно со всеми родителями, – пытался он время от времени утешать себя вслух, – и уже в будущем году мы будем проходить это по природоведению». Но в глубине души он знал: тут что-то не так. Особенно когда Яара, которой он пять месяцев назад предложил стать его девушкой и которая согласилась, поклялась ему на Торе, что ее собственные родители с самого ее детства оставались более или менее одного размера. Если честно, он хотел с ними об этом поговорить, но чувствовал, что есть вещи, о которых лучше не заговаривать. Например, у Яары было немного светлых волосков на щеках, вроде бородки, и Лиам всегда делал вид, что их не замечает, потому что думал, она может и сама о них не знать, а если ей сказать, она только зря расстроится. Может, и с его родителями все обстоит так же. Или даже если они знают, они все равно рады, что он не обращает внимания. Так все и продолжалось до конца Пасхальной недели. Родители Лиама все уменьшались и уменьшались, а он по-прежнему вел себя как ни в чем не бывало. Если честно, никто бы ни до чего и не докопался, если бы не Зайде.

Еще совсем маленьким щенком пес Лиама всегда тянулся к старикам. Из-за этого он больше всего любил прогулки в парк Царя Давида, где толклись все старики из домов престарелых. Зайде мог часами сидеть рядом с ними и слушать их долгие истории. Они же и дали ему имя Зайде, которое он сам предпочитал исходному «Джимми», как его назвали в собачьем приюте. Среди всех стариков Зайде больше всего любил одного чудака в кепке, который говорил с ним на идиш и кормил кровяной колбасой. Лиаму этот старик тоже нравился. Уже при первом знакомстве старик заставил Лиама поклясться, что тот никогда не войдет с Зайде в лифт, потому что, по словам старика, собаки не способны усвоить идею лифта, и тот факт, что они входят в какую-то комнату в одном месте, а когда двери снова открывают, они уже в другом месте, нарушает их уверенность в себе и их чувство пространства, и вообще страшно их унижает. Лиаму он не предлагал кровяную колбасу, но баловал его драже и золотыми шоколадными медальками. Видимо, этот старик умер или переехал в другой дом престарелых, потому что больше он им в парке не встречался. Иногда Зайде с лаем бросался за каким-нибудь относительно похожим стариком, тихонько скулил, обнаружив свою ошибку, – и все. В один прекрасный день, после Пасхи, Лиам вернулся из школы злой и, погуляв с Зайде, поленился идти пешком по лестнице и завел его в лифт. Он чувствовал себя немного виноватым, когда нажал на кнопку «4», но про себя подумал, что тот старик уже все равно умер, а это гарантированно освобождает от любой клятвы. Когда двери открылись, Зайде выглянул наружу, вернулся в лифт, тихонько зарычал и потерял сознание. Недолго думая, перепуганные Лиам и его родители бросились к дежурному ветеринару.

Относительно собаки ветеринар их успокоил. Но только этот ветеринар был не простым ветеринаром. Он был семейным врачом и гинекологом из Южной Америки и на каком-то жизненном этапе по личным причинам решил перейти на лечение животных. Ему хватило одного взгляда, чтобы распознать у Гузников редкую семейную болезнь, в результате которой Лиам будет расти все выше и выше – но за счет своих родителей. «Никаких вариантов, – разъяснил ветеринар. – Каждый сантиметр, который мальчик прибавит, убавится у родителей». «Эта болезнь, – прохрипел Лиам, – когда она прекращается?» «Прекращается? – ветеринар попытался скрыть сострадание за тяжелым аргентинским акцентом. – Только после исчезновения родителей».

Всю дорогу домой Лиам плакал, а родители пытались его успокоить. Странное дело, ожидающая их ужасная судьба совсем их не волновала. Наоборот, казалось, они получают от этого некоторое удовольствие. «Многие родители умерли бы за то, чтобы всем пожертвовать для своих детей, – объяснила ему мама, когда он уже лежал в постели. – Но не у всех есть шанс. Знаешь, каково быть, скажем, тетей Рутке, и видеть, что твой сын вырос глупым и бездарным недоростком, совсем как его папа, и не иметь возможности ничего сделать? Ну да, в конце мы исчезнем – ну и что? Все равно в конце все умирают, а мы с твоим папой – мы даже не умрем, а просто исчезнем».

На следующее утро Лиам пошел в школу без особой охоты и на уроке «устной Торы» снова вылетел из класса. Он сидел на ступеньках возле спортзала и жалел себя, и тут ему в голову пришла идея: если каждый сантиметр его роста идет за счет родителей, то он может спасти их, просто-напросто перестав расти! Лиам поспешил в кабинет медсестры и с невинным видом попросил всю имеющуюся информацию по теме. Из буклетов, которые ему сунули в руку, Лиам узнал, что, если он хочет дать росту настоящий бой, он должен много курить, мало и беспорядочно есть, еще меньше спать, и желательно – просыпаться как можно позже.

Сэндвич, которым он планировал перекусить на большой перемене, Лиам отдал Шири, толстенькой симпатичной девочке из далет-два. [7]К еде, которую ему давали, он старался едва прикасаться, а чтобы никто ничего не заподозрил, отдавал мясо и десерты своему верному псу, в ожидании смотревшему на него из-под стола печальными глазами. Со сном все устроилось само собой, потому что со дня встречи с ветеринаром он все равно был не в состоянии проспать больше десяти минут – какой-нибудь кошмарный сон, полный чувства вины, немедленно его будил. Оставались только сигареты. Он выкуривал две пачки «Ноблеса» в день. Две целые пачки, и ни одной сигаретой меньше. Его глаза покраснели, во рту поселилась горечь, а еще он начал кашлять старческим кашлем, но ни разу не подумал бросить.

7

В израильской школе параллели нумеруются не цифрами, а буквами ивритского алфавита, а классы внутри одной параллели – наоборот, цифрами. Соответственно, «далет-два» – это, условно говоря, четвертый «Б».