В своем краю

— А кто вас идиотом зовет?.. вы сказали...

— Вот m. Баумгартен... наш... Как вам сказать, он человек добрый... сопрел только маленько.. Потлив... Очень неприятные у него руки... »Капли холодного пота выступают!..» Это он в классе на нас кричит: будто у него от нашей лени пот выступает. А уж у него природа, норов такой — мокрота! И вдруг, как завертится, затопчет — страсть! Вот Ваську Милькеева мы не боимся... Сначала так жутко, боязно маленько было. Воззри в леса на бегемота, что мною сотворил с тобой! А мы, знаете — лягушки, просящие царя... Видим чурбан, такое страшилище... и боимся. А после... Сначала такой суровый... А потом, вышел в сад и говорит: «Дети, хотите со мною играть?» Мы его за ноги да на сено и свалили! С тех пор ладно живем. Вот барышня, это первый друг — невеста Васиньки нашего, Мария — невеста с объеденными ногтями... Самоедка! Сама себя ест...

— Федя, полно болтать глупости, — сказала Маша, — у меня голова уж закружилась...

— Эх .. Трофим Павлыч, — продолжал он, обращаясь к кучеру, — Трофим Павлыч. Что, как Лукаша ваша поживает?.. (И, не дожидаясь ответа, Федя обратился к Рудневу). Это — сестра Трофима Павлыча, знакомая мне кухарка... Я люблю к ней летом на сушила ходить... Летом я учусь скверно... Вот Мосенька... Винокура Исаака знаете? Его Мосенька... Сердце, злой тиран, тиран... Он поет эту песню... Так тот и летом и зимой всегда прилежен...

Маша смеялась до слез, слушая брата.

— Что это он говорит? Я половину не понял, — спросил ее Руднев с удивлением.

— Он всегда так, — отвечала усталым от смеха голосом Маша.

Но Федя уже был далеко: он поскакал повестить, что дела идут отлично.

— Барышня смеется, — сказал он матери.

Уже было часов восемь вечера, когда приехали в большое село; ночевать остановились у одной богатой расколь — ницы, которая за табак не сердилась, и по старому знакомству, и потому, что хату внаймы отдавала новую, а не ту, в которой сама жила. Вся деревня сбежалась смотреть на троицких господ; многие давно знали Катерину Николаевну и говорили с ней, и Руднев мимоходом слышал, как хозяйка сказала громко при всех: — Э! Уж тебя-то, матушка, никто не боится. Ты уж дюже проста.

Катерина Николаевна и за ней все пошли в избу, тогда со всех сторон кругом Руднева поднялся такой крик, смех и шум, что он уже ничего не мог разобрать. Бабы смеялись и толкали друг друга с крыльца; дети плакали, дрались и хохотали; собаки лаяли; из избы слышались голоса: то хриплый бас предводителя: — Милькеев, а Милькеев! Эстетик Паша! Ваше изящество! а, ваше изящество! Поди сюда... Что говорят-то здесь про тебя!

— Что вам?.. Некогда... Потом вдруг тихо женский голос: — Доктор-то лучше!

— Неправда, не лучше!.. Как можно, у него черты лица гораздо красивее ваших... Вот горе-то! Васька! У-у! Васька! — кричали дети.

— Нос очень красивый... — говорила опять Ново-сильская, — а глаза-то!.. Вот горе-то! Что делать теперь?..

Потом взрыв хохота, а вслед за этим Милькеева дети вытолкали в спину на крыльцо и сами бросились за ним с криком: — На реку!., на реку играть!

За ними вышли Nelly и Баумгартен. Звали и доктора, но Руднев поблагодарил и остался на крыльце.

Бабы деревенские и дети разошлись скоро, потому что коровы и овцы вернулись с поля. Тогда Руднев закурил сигару и с большой радостию отдался опять размышлениям о том, какие это люди окружают его и какую пользу можно будет извлечь из этого тяжелого для него путешествия. Не определит ли он наконец какие-нибудь психологические или физиологические черты...

«Главное, все они ничуть не конфузятся и никого не стыдятся... Это неестественно... особенно в этом Мильке-еве. Что ему за охота как будто шута и балагура перед этой знатью разыгрывать», — думал Руднев, слегка и невольно прислушиваясь к разговору, который велся в избе между Катериной Николаевной и предводителем.

— Отчего он не приехал, скажите по правде? — спрашивает она.

— Опять то же! Помочь была! Ну, знаете!..

— Неужели до сих пор?..

Потом опять стихло, и слышался только шопот: — Вот уже пять месяцев не пил — с тех пор, как вы ему говорили, — начал опять предводитель, — а вот теперь опять...

— Мы всегда видим только падение, — возразила она, — а не хотим и знать про борьбу, которая была перед этим падением. Вот это несправедливо...

— Вам издали лучше, — отозвался предводитель. «Вот какую славную вещь сказала, — подумал Руднев, — не ожидал я от нее... Эх! опять стихло!..» — Если Самбикин будет завтра, так и он будет, — сказал опять предводитель.

Катерина Николаевна засмеялась.

— Меня радует, что он боится показаться после кутежа... Это обещает... Не правда ли — это обещает?

— Обещает ли или нет, — возразил предводитель, — не в этом беда: женить бы его надо! — и, понизив голос, он продолжал: — У Павла Шемахаева живмя живет. Сестра есть... Тут уже Руднев не слыхал ничего, кроме возгласа «лихая!», и когда Николай Лихачев спросил опять погромче: «А Милькеев около Nelly вашей все еще выпус — кает крыло?» — Руднев сошел с крыльца, не желая быть нескромным поневоле и услыхать какие-нибудь тайны.

Ему вздумалось пойти на реку, посмотреть на игры детей и молодежи. Но навстречу из-за угла показался Ба-умгартен. Лицо его было мрачно, руки скрещены на груди. Он сел на скамью и тотчас же обратился к Рудневу сперва по-русски: — Вы один сидите, docteur?

— Один, m-r Баумгартен.

— Скучно, docteur, очень скучно.

— Вам или мне?..

— И вам и мне: nous sommes toujours seuls... Мы оба с вами парии, я вижу, — продолжал он по-французски (он говорил медленно, и Руднев с небольшим трудом мог понимать его)... — Да, признаюсь, эта русская жизнь убийственна! Она механизирует человека. Ca me mйcanise horriblement! Скучно... скучно... Вам и мне скучно, доктор.

— Я не скучаю; я общества не люблю, m-r Баумгартен.

— Вы не любите, может быть. Я француз, хотя родился в Альзасе, а уже давно сказано, что французы самый общительный народ в MIpe. Когда я жил в Nancy и Celestа, меня все звали ami Josephe или ami Bongars — ибо французы не могут выговорить — Баумгартен... Я был очень занимательный собеседник. Les parties de campagne, кости, шахматы, кофе; надо было видеть, как я выходил в длинном платье на кафедру и читал историю Франции. У нас министром определено все до малейшей подробности в преподавании. Взглянув на часы в Париже, он может знать, что в эту минуту читается во всех департаментах; однако, несмотря на это строгое единство, я умел придать занимательность и жизнь своим лекциям. Работа кончена, и начинаются развлечения. Voyez vous... Un travaille noble, une aisance ho

— Позвольте, я этого не понял, monsieur Баумгартен, мне показалось — коклюш...

— Oui, да, коклюш... коклюш... У нас так говорят — коклюш... Coqueluche des dames... j'йtais la coqueluche des dames. У нашего мэра была дочь; мы с ней гуляли в саду, обнимались, лежали на траве... Конечно, это нескромно с ее стороны... Но она была очень умна; elle йtait bo

— Отчего вы не женились на ней?

— Согласитесь сами, что за охота жениться на женщине, которая гуляет со мной одна, до брака, в рощах?! цалуется... Вас берет сомнение... Не так ли? А здесь! Je m'abrutis!.. Вот уже год, как живу здесь, и не имею никакого сочувствия, даже сострадания не вижу... La comtesse, конечно, женщина добрая... Но в ней так много laisser-aller russe!.. A для меня долг выше всего... Дети тоже. C'est une йducation manquйe... Сначала я хотел водить их гулять с собою и вести с ними, при случае, поучительный разговор... Что может быть лучше ille tollit punctum, qui mismit utile dulci! У нас делают так, когда хотят дать правильное воспитание детям. Ребенок срывает цветок, я останавливаю его и спрашиваю: «Что это?» Ребенок отвечает: «C'est une rosй». «Qu'est ce qu'une rosй, mon enfant?.. Какого растительного семейства? Куда употребляется?» Ребенок смотрит во время вечерней прогулки на звезды. Я останавливаю его и говорю ему: «Cher enfant, созвездие это называется, положим, так или иначе!., около одного из светил, составляющих это блестящее созвездие... (я говорю, нарочно, заметьте, блестящее, чтобы поразить его воображение) обращается наше солнце. Громадное расстояние ничто для великого Творца... etc... etc». Прибавьте к этому исторические анекдоты, полезные игры, и вы получите стройное воспитание, в котором затрогиваются три главные элемента духа: разум (l'intelligence), чувство (le sentiment), воля (la volontй). Но здесь это невозможно... Дети убегают от меня, как от заразы. Они не злы; но Федя груб и почти идиот; Оля упряма, и хотя очень умна, но только в классе; кончились классы, она предпочитает скакать на настоящей лошади или бегать с братьями на палочке... или играть в куклы с miss Nelly. Marie, Marie рассеяна et pleine de ce laisser-alier...