Страница 26 из 35
3
ТРУБАЧ С КРЮЧКОМ
Указательный палец на правой руке дедушки Бени был поранен, весь в рубцах, скрючился и стал жестким и негнущимся. Когда дедушка поднимал правую руку, по своему обыкновению приветствуя знакомых на улице, указательный и большой пальцы образовывали кружок, как бы говоривший: «Все идет хорошо, все в порядке…» Я как-то раз видел в американском фильме про войну, как сержант-янки тем же жестом отдавал своему отделению приказ «в атаку»: «Левое полуотделение в атаку, правое ведет огонь! Марш-марш! Пусть эти косоглазые посурляют кровью!»
Когда дедушка здоровался со встречными на улицах Хельсинки, многие, те, кто не знал его, приходили в замешательство. Улицу бросало в дрожь, люди начинали метаться туда-сюда, некоторые застывали на месте и лихорадочно перебирали в мыслях: «Что идет хорошо?.. Как он может знать?.. Что за черт!..» Ничего особенного дедушка не знал. Его, маленького, но общительного человечка, удивляло и радовало, что люди, которых он не знает и видит впервые, так почтительно и осторожно разговаривают с ним.
Живо помню этот скрюченный палец дедушки: маленьким мальчиком я вцеплялся в него всей ручонкой, когда дедушка выводил меня на прогулку. В 1945 году он тащил меня на своем пальце-крючке по бульвару мимо Народной оперы и развалин советского посольства — в уголке рта сигара, в левой руке коричневая трость с серебряным набалдашником, — посмеиваясь про себя над меткостью русских бомбометателей.
На улице Эроттая мы сели в трамвай, ходивший в северную часть города, — этакий допотопный вагон с открытыми передней и задней площадками и деревянными скамьями друг напротив друга.
Люди сидели на скамьях и, устав глядеть в потолок, смотрели в пространство в пяти сантиметрах правее или левее глаз сидящих напротив. В Хельсинки это называлось «проявлять деликатность». На задней площадке вагона стоял дородный мужчина с развевающимися на ветру седыми волосами. Он, как знакомому, кивнул Бене и подмигнул мне. Это был не торговец мясом Вейсбергер — Вейсбергер заикался, волнуясь, а мужчина на задней площадке молчал. Беня кивнул этому не-Вейсбергеру, тот снова кивнул в ответ и подмигнул мне, но опять-таки ничего не сказал. Я по-прежнему висел на пальце дедушки. На площадке появилась кондукторша, Беня заплатил ей, и мы прошли вслед за ней в вагон. Кондукторша по-змеиному обернулась к нам:
— В вагоне нельзя курить, вы что, не умеете читать?
— Умею, конечно! И что из этого? — удивился Беня.
— А что здесь написано, извольте взглянуть?! — ярилась кондукторша.
Беня взглянул на объявление:
— На этом языке я читать не умею. Вот мой внук, он умеет. Но он не курит.
— Тогда пусть заплатит по половинному тарифу. Ему наверняка больше четырех…
— Я сказал, он НЕ курит, — стоял на своем Беня.
— Но вы же сами сказали, что он умеет читать, — настаивала кондукторша, — а в три года еще не…
— Я уже в три года курил сигары. В Полоцке, что в Белоруссии…
— Это-то здесь при чем? — взвилась кондукторша. — Платите-ка за мальчугана, не увиливайте.
— И не подумаю, — парировал Беня. — Ему три с половиной года. К тому же вы не сказали, что написано на этой табличке.
— «Запрещено курить в вагоне» — вот что на ней написано. Выбросьте вашу сигару!
— Нельзя выбрасывать зажженную сигару на ходу. Вы понимаете, что говорите, милостивая госпожа? — в притворном ужасе проговорил Беня.
— Ну так погасите ее и припрячьте до следующего раза… Делайте с ней, что хотите…
— Сигару нельзя гасить, а потом зажигать еще раз, она потеряет вкус, это даже дети знают, — упорствовал Беня. — Не так ли?
— Сигару всегда курят всю целиком, — пробормотал я.
— Сейчас же платите за мальчишку или выйдите из трамвая! — крикнула разъяренная кондукторша и угрожающе защелкала компостером.
— Нам выходить на следующей, — миролюбиво отозвался Беня.
Я оторвался от пальца дедушки, и он тотчас взял под козырек, затем взял меня на руки и вышел из вагона, подмигнув тому, анти-Вейсбергеру. Тот тоже понимающе мигнул в ответ.
— Как вам не стыдно, старый человек! — крикнула кондукторша нам вслед.
Мы были на улице. С войной было покончено. В Выставочном зале хор победоносной армии пел финскому народу о мире и согласии. Солистами были знаменитые Виноградов, Александров и некий коротышка Кириллов, впоследствии жених моей старшей сестры Ханны. До женитьбы у них не дошло. Дедушка повел меня на этот концерт. Он очень любил меня и хотел, чтобы я своевременно осваивался с политическими реальностями.
На сцене расположился хор Советской армии, построившись полукругом в три ряда. Первый ряд стоял на полу сцены, второй на скамеечках, третий на стульях. При исполнении «Сталинского вальса» ряды стали раскачиваться в разные стороны. Зрелище было впечатляющее, но меня взял страх.
— Сейчас они упадут со стульев, дедушка, — прошептал я и схватил его за палец.
— Советская армия никогда не ссыплется со стула, дружок, — успокоил меня дедушка, но и сам весь напрягся, ибо раскачивание убыстрялось по мере того, как убыстрялся темп музыки, стулья скрипели под тяжестью вторых басов, положение становилось угрожающим. На последних тактах маленький тенор-мордвин, крайний слева, чуть было не упал ничком, но его успели вздернуть за погоны.
Публика с облегчением вздохнула и бурно выразила свое одобрение. Добрососедские отношения крепчали.
Со своей стороны, хор продолжал их укреплять и спел финский гимн и марш жителей Пори, при исполнении которого сам президент республики с супругой и адъютантом вошли в павильон с парадного входа. Все встали и разразились неистовыми аплодисментами. Затем все снова сели. Хормейстер что-то шепнул певцам, и они начали марш сначала. Несколько замороченный президент республики со свитой снова вступили в зал, на этот раз через другую дверь.
А чтобы окончательно покорить финскую аудиторию, хор спел еще и пару русских песен, «Очи черные» и «Калинку».
— Это песня про какашки, — сказал я дедушке, когда хор затянул: «Кааа-лин-кака-лин-кака-лин…»
— Это почему же? — спросил дедушка, который слушал с большим удовольствием.
Я хотел объяснить, но тут солист Виноградов запел своим знаменитым протяжным голосом и попытался поставить новый армейский рекорд протяжности, однако ему помешали: уже через минуту люди начали багроветь, распускать галстуки и расстегивать воротнички, хватая ртом воздух. Три старые женщины — члены Народно-демократической партии — лишились чувств. Виноградов нехотя закруглился, хор грянул:
— Люли-люли-люли…
После концерта дедушка вместе со мной пробрался за сцену. Он с деловитым видом бегал туда-сюда, дул в трубу и по-приятельски разговаривал с русскими. Стоит ли еще на своем месте Исаакиевский собор? Какое жалованье у советского сержанта? Чем советский трубач отличается от царского? Беня столкнулся с толстым советским капитаном и, как бывший унтер-офицер царской армии, инстинктивно взял под козырек. Капитан остолбенел, впился в Беню испытующим взглядом, поздоровался и вопросительно посмотрел на правую руку Бени. Затем его лицо просияло, он сделал рукой тот же жест, что и Беня, похлопал Беню по спине, а потом одобрительно поднял большой палец и велел Бене подождать. Затем исчез в людской толчее.
Минуту спустя он снова вырос перед нами, сгреб меня в охапку и дал знак дедушке следовать за собой. Мы вышли вслед за ним на Ярмарочную площадь. Там он остановился, опустил меня на землю, воровато огляделся вокруг и ловким движением извлек из кармана две бутылки водки. Протянул их дедушке и сказал по-русски:
— Вот. Все идет хорошо. Тетя Плиска шлет привет. Близнецы в Горьком. Будьте здоровы. Мир и дружба!
После этого он расцеловал дедушку в обе щеки, пощекотал меня усами и исчез.
Дедушка словно в трансе смотрел на бутылки. Он был в полном недоумении и несколько минут не произносил ни слова. Мало-помалу до него стало что-то доходить. Я потерял терпение и потеребил его за рукав. Он вздрогнул: