Страница 14 из 29
— Он говорит, что он цыган, — хмыкнул он.
Суслов, видимо, понял и это тоже и разъярился окончательно. Когда он наконец смолк, Антонов перевел, что Суслов, оказывается, назвался цыганом просто для примера.
— Примера чего?
— Не говорит. Он хочет нам что-то доказать.
Суслов уже не орал, а визжал.
— Теперь он говорит, что у нас ума меньше, чем у одного русского. Он взбешен.
— Я вижу. А он правда еврей?
— Нет, нет и нет! — завопил учитель.
— Ты понимаешь по-фински? — спросил я. — Спроси: он знает финский?
Антонов спросил, в ответ Суслов опустился на стул и закрыл лицо руками. Остальные заговорили между собой, мне показалось, речь шла о водке и сигаретах. Вдруг учитель снова взвился.
— А всего через два месяца мальчишка украл другого коня! — радостно перевел Антонов. Рубщики хохотали и хлопали в ладоши.
— Тоже на продажу?
Учитель смотрел на Михаила затравленно, как на безнадегу.
— Это не важно. Важно, что он деградировал как личность. Мораль истории такова: мальчишка стал продажным человеком.
С нетерпением дождавшись, пока Антонов все переведет, они еще помолчали — ждали, когда я скажу свое слово, но я безмолвствовал, и младший из братьев задал волновавший всех вопрос:
— Он хотел продать и этого коня тоже?
— Да, — ответил учитель бесцветным голосом и демонстративно замолчал.
— Он не желает продолжать разговор, — сказал Антонов.
Рубщики стали наседать на учителя, они и грозили, и улещивали. Надар вскочил со словами, что прибьет его, учитель рявкнул в ответ то, что даже я понял.
— Идиота! Ничего вам больше не скажу!
— Он назвал нас всех идиотами. Тебя тоже.
— Меня?
— Да, и финн тоже, так и сказал.
Михаил процедил что-то сквозь зубы, учитель смутился.
— Михаил ничего такого не сказал, — тут же выпалил Антонов и сцепил руки на груди.
— Врешь, — ответил я. — Переводи!
— Не буду.
Я вынул из короба с дровами топор, положил его на стол и сказал Антонову, что у него ровно одна минута. Он боязливо посмотрел на Михаила.
— Он пригрозил убить учителя, если тот не расскажет дальше, — произнес Антонов бесстрастно и потупился, словно он тоже считал, что учителя надо заставить говорить. Я заметил, что остальные не сводят с нас глаз.
— Мы должны помогать друг другу, — сказал я.
Антонов глянул на меня с недоумением.
— Мне это переводить?
— Да.
— Но мы хотим услышать, чем все кончилось.
— Я не знал, что ты говоришь по-фински так хорошо, — сказал я, он удивленно зыркнул на меня, потом гордо кивнул.
— Я много чего умею. Но мы хотим дослушать историю. Это наше право!
Я был с ним согласен, но боялся, что уступчивость повредит моему авторитету, а между тем учителю явно не терпелось узнать, о чем мы говорим. Я придвинул к нему топор, положил обе руки учителя на рукоять и сказал:
— Скажи ему: пусть защищает себя.
Антонов взглянул на меня очумело, но перевел, и Суслов отдернул руки от топора, словно обжегшись.
— Он говорит, ему защищать нечего, — заржал карел.
— Пусть рассказывает.
Антонов вдохнул и рыкнул что-то учителю в лицо, тот беспомощно откинулся назад. Остальные громко захохотали.
Я притянул Суслова назад, к столу, и жестом объяснил ему, что выбора у него нет. Он заговорил, но голос звучал безжизненно и равнодушно, как речитатив в пустом храме. Рубщикам опять не понравилось.
— Это саботаж, — сказал Антонов и уж собрался рыкнуть на учителя еще раз, как его опередил Михаил, судя по всему, снова пригрозивший Суслову расправой. Тот обреченно замахал руками, продолжая нудно бухтеть.
— Теперь он говорит, что история закончилась, когда мальчишку похвалили вместо того, чтобы наказать. Это в ней единственный поучительный момент. А твое мнение?
— А зачем он рассказал, что парень украл другого коня?
Антонов перевел вопрос. Суслов отвечал как приговоренный к казни.
— Говорит, мы его вынудили.
— Так это неправда?
— Правда, но это уже лишнее доказательство, ненужное — ну, того, что мальчишка испортился, стал продажным. Вот что он говорит, но, по-моему, недоговаривает, просто чтоб мы от него отвязались.
В первый раз увидев Антонова, я подумал: что-то с ним не то. Так пугает нас звереныш, с рождения ведущий себя не как остальные, мы ведь не ждем, что собака будет петь, а дрозд блеять. Дело в том, что Антонов всегда выглядел так, словно работает дома, на своем поле, рубит и сгребает граблями в какой-нибудь ясный и мирный летний денек, и это было непостижимо, ведь мы все тут одичали, перестали себя за эти недели узнавать, и вот этого непрошибаемого Антонова так заела чья-то болтовня.
— По-моему, он просто сволочь, — все не мог угомониться карел. — Наверняка он и еврей, и цыган тоже, я слышал, такое бывает.
Я опять сказал ему, что он здорово шпарит по-фински, хотя он сажал по ошибке в каждую фразу.
— Это дело нелегкое, — сказал он примирительно и потянулся, как после тяжелой работы.
Учитель воспользовался заминкой и пристроился полежать на лавке с ведрами. И тут твердь у нас под ногами тряхануло так, что с полок посыпались стаканы и чашки, а стекла обоих обращенных к дороге окон внесло в дом.
Убедившись, что никто не ранен, я выскочил на улицу и увидел, что ближайший дом, один из тех, в которых Николай топил печь, разрушен прямым попаданием, крыша и стены пылали, среди руин бегали люди с ружьями и санитар со скатанными носилками. В ответ ударила артиллерия Илюшина, а стоявшие вокруг развалин церкви танки тронулись с места и вереницей потянулись на север.
Я рванул выше, к дому бабки Пабшу — он стоял как стоял, темный и заброшенный. А из соседних домов выскакивали солдаты, их было несколько десятков, и исчезали в ближайшем окопе. Человек шесть пытались потушить полыхавшую полевую кухню, мельтешили солдаты и офицеры, мешались звуки, и я впервые увидел зарево в лесу на той стороне озера: это били финские орудия, они стояли у самой паромной переправы.
Я вернулся к рубщикам, они испуганно вжимались в пол, выбирая из волос и одежды осколки и щепы, только Михаил заколачивал фанерой выбитые стекла, как безумный твердя одну и ту же фразу.
— Он говорит, что живой, — сказал Антонов. — Что будем делать?
— Не знаю.
Мы сидели и молча слушали войну, пока нам не показалось, что она зазвучала как обычно, а может, мы просто привыкли к новому звучанию.
— По-моему, Рождество, — сказал Антонов в пустоту.
— Да, — сказал я. — Вчера было…
Он задумался.
— Финское?
Я кивнул.
— Мы выживем? — спросил он.
— Да, — ответил я.
Он обдумал и эти мои слова.
— Откуда ты знаешь? — он выдавил улыбку.
Я попробовал тоже улыбнуться.
— Они отступают, — сказал я. — У них там тоже разброд.
Антонов выкрикнул несколько фраз по-русски, и все посмотрели на нас, ожидая чего-то.
— Ну а мы что?
— Я не знаю.
— Что финны сделают с нами?
— Тоже не знаю.
Родион был коренастым и крепко сбитым мужичком, и даже теперь, похудев и осунувшись, он совсем не казался хилым — этот механик с головой странной формы, обладатель пары дамских туфелек, которые он снова баюкал у груди.
— Формы на нас нет, — бубнил он. — Они могут принять нас за пленных или дезертиров, мы можем так и говорить.
— Русские нас не тронули, — сказал я, — поэтому как теперь посмотрят на нас финны, я не знаю. К тому же неизвестно, что вообще останется от города, пока финны его возьмут…
А потом я стал рассказывать о своем хуторе, это километров двадцать от города, в Лонкканиеми, сказал, что если все не против, мы может укрыться там, на хуторе есть и еда, и горючее…
Я разливался соловьем, а непрошеные мысли о том, каким образом эти доходяги по метровому снегу одолеют два десятка километров, в сорокаградусный мороз, да так, чтоб их не заметили ни финны, ни русские, плотной цепью лежащие по обеим сторонам озера, — эти мысли я старался задвинуть подальше, но тут потребовал слова Лев.