Дочь Каннибала

– Прости… Ха, ха, ха… Ой, прости… – сказал он под конец, утирая слезы и переводя дыхание после приступа хохота. – Это нервы.

Ну что ж, больше говорить было не о чем. Мы прожили вместе десять лет, я знала про него массу интимных вещей, знала, как он пахнет после ночи, проведенной в жару и испарине, но говорить нам было абсолютно не о чем. До сих пор Рамон был частью меня, теперь эта часть умерла. Как обрезок ногтя. Отмершая органическая ткань. Я поняла, что все закончено, и не испытывала ни малейшего желания упрекать его или сводить счеты. Я хотела только одного – уйти отсюда, забыть о нем и никогда больше его не видеть. Последнее было проще всего, потому что Рамон со своими сообщниками должен был в ближайшие часы скрыться в неизвестном направлении.

– Я ухожу, – с внезапным ощущением удушья сказала я, направляясь к выходу.

– Но, Лусия… – проговорил Рамон умоляющим тоном.

– Ни слова больше. Больше не говори ни слова. Я не хочу тебя видеть. Исчезни.

Гарсия вложил мне в руки большой конверт, заклеенный скотчем.

– Возьми, дорогуша. Это подарок тебе. Здесь масса интереснейших документов. Покажи их судье. Если эта сучка действительно так умна, то с помощью этих бумажек она ущучит еще не одного подозреваемого. Назовем это руководством к действию.

Я оттолкнула Гарсию, рывком открыла дверь и выскочила из комнаты. По ту сторону двери меня ждали Феликс и Адриан, которые метались, словно два леопарда в клетке. Я посмотрела на них. В руках я все еще держала коричневый конверт, а сердце мое сжималось от тоски. Кожа Рамона. Плоть немало пожившего мужчины, мускулы, поистрепавшиеся от жизни… Меня волновала эта тронутая временем кожа, удивительно мягкая под моими пальцами. Меня волновало то, что мы с Рамоном сейчас были близки, и не столько потому, что это был Рамон, сколько потому, что это был немолодой мужчина, у которого, как и у меня, немалая часть жизни уже прошла. Феликс и Адриан смотрели на меня с напряженным ожиданием. Я с трудом проглотила ком в горле.

– Всему конец, – сказала я.

И мне стало легче. Какая-то часть меня умерла.

Я постоянно врала. Я написала сотни страниц этой книги и врала на них не реже, чем в жизни. Например, относительно своих профессиональных возможностей. Поначалу я сказала, что могу зарабатывать на жизнь своими текстами, а это уже давно неправда. Последние десять лет сказки про курочку-недурочку продаются все хуже и хуже, тиражи уже почти сравнялись с «Официальным правительственным бюллетенем». Потерпеть неудачу в чем-то, что заведомо обречено на неудачу, это неудача в квадрате: я делала то, что считала гнусностью и глупостью, и к тому же делала это плохо.

Закат карьеры детской писательницы сильно подорвал мой дух; вместо того чтобы искать новые способы зарабатывать, я все больше переходила на содержание Рамона. И со временем превратилась в иждивенку, это я-то, всегда ненавидевшая роль патриархальной жены. Жизнь складывалась так, что мы все больше отдалялись друг от друга, и жалкие искры гордости, которые еще тлели во мне, совсем потухли; я настолько утратила уверенность в себе, что боялась заговорить даже с кассиром в своем банке. И в конце концов настал день, которого я больше всего боялась. Помните, я рассказывала, как ходила к издателю за авансом? Так вот, все было совсем не так, как я описала. Совсем наоборот: когда я попросила денег вперед, Эмилио закашлялся, поперхнулся и взял сигарету. Это показалось мне дурным предзнаменованием – ведь в пепельнице перед ним уже дымилась одна сигарета.

– М-м… Мне очень жаль, Лусия, но я не могу.

– Не можешь дать мне аванс под следующую книжку? У вас, наверное, плохо идут дела? – попыталась я помочь ему и себе.

– Да нет, дело не в этом… Я не могу дать тебе аванс, Лусия, потому что показатели продаж твоих последних книг… м-м-м… не слишком обнадеживают, скажем так. Я имею в виду, что нам до сих пор не удалось вернуть затраты, которые мы понесли на твоих последних пяти книжках, и теперь уже наверняка не вернем их, так как непроданные экземпляры мы пускаем под нож.

– Зачем? Разве не глупо уничтожать такие красивые книжки? Подождите немного, я уверена, все выправится, это последствия экономического кризиса…

– Не строй иллюзий, Лусия. «Курочка-недурочка» не идет. Возможно, это великолепные сказки, не спорю, но детям они не интересны. Мы пускаем под нож остатки тиражей, потому что не можем продать их, а за склад надо платить, и немало. Лусия, ты не представляешь, как я сожалею и как трудно мне говорить все это. Но с «Курочкой-недурочкой» мы покончили. Я не могу дать тебе аванс, потому что гонораров больше не будет. Твои книги мы больше не берем.

Я почувствовала, что проваливаюсь в колодец, становлюсь крошечной и хрупкой, просто Алиса в стране позора.

– Я же могу сменить персонажей, буду писать про «Мишку вприпрыжку», про «Мурашку – глупую букашку»! Ну пожалуйста, Эмилио!

– Мне очень жаль, Лусия. Ты же знаешь, что я тут не один, что у меня есть компаньоны. На данный момент мы решили прекратить публикацию твоих книг. Но это ведь не конец света. Попробуй в других издательствах.

Разумеется, я не рискнула пойти в другие издательства: от моего самоуважения практически ничего не осталось, еще одного отказа я бы просто не вынесла. Раненая гордость – очень странная штука. Она как зверь, который рычит и скулит у тебя в груди. Этот вопль погибающего животного сводит тебя с ума, заставляет лгать, только бы позабыть о нем. Только бы вынести невыносимое.

Наберись духу, Лусия. Сделай еще одно маленькое усилие, расскажи наконец все. Ты не закончишь эту книгу, если не скажешь все, что должна сказать. Про Рамона, например. Ведь ты нарисовала тут неверный образ. Ты совсем по-другому относилась к нему, не так, как дала понять на этих страницах. Я говорила, что он зануда, удручающе посредственный тип, и вы вполне можете спросить: «Если он так невыносимо скучен, зачем ты жила с ним?» И я вынуждена ответить: я его любила.

Поначалу, когда мы только познакомились, я испытывала к нему обычную безумную страсть со всеми присущими ей симптомами: сердцебиением, замиранием духа, предсмертной испариной, экстатическими восторгами от его голоса в трубке, от запаха его кожи, от его поцелуев. А потом все прошло. Умерло, как умирают все страсти. Погасло под пеплом рутины и презрения.

И вина в этом – моя, я знаю. Именно во мне умерли иллюзии и желания. Со мной всегда происходит одно и то же: катастрофа повторяется с чудовищной неумолимостью. По прошествии двух или чуть более лет я отправляю своего партнера в космос, или, быть может, сама отправляюсь на Луну. К этому времени все очарование пропадает, Мужчина превращается в одного из многих мужчин, с которым становится скучно до зевоты. Это открытие – не что иное, как разочарование.

У нас, у людей, страсти почти всегда кончаются именно так, разрушением внутреннего мира, однако тот факт, что это – один из самых распространенных видов безумия на нашей планете, ничуть не умаляет моего чувства ответственности и вины за то, что произошло. Тем более что некоторым из нас – как бы фантастично это ни звучало – удается избежать этого порочного круга. Я знаю женщину, которая уже четырнадцать лет замужем за неким архитектором, у них полный набор детишек их пятеро – сыновья, дочери, светленькие, темненькие, одним словом, комплект. Так вот, сия дама и сей господин продолжают желать друг друга с пламенной страстью, настолько, что могут захлопнуть двери перед гостями или грубо выставить приглашенных из дома ради того, чтобы скинуть с себя одежду и предаться, как подростки, любви на диване в гостиной. Это единственный случай, о котором я доподлинно знаю, это – чрезвычайная редкость, это – невероятное везение. Все равно что сорвать джекпот. Но, как их ни мало, такие пары есть, и остальным этот факт только отравляет существование. Представьте себе, что на свете живет человек, пусть один-единственный, который никогда не умрет. И он, это исключение из правил, делает чудовищность смерти еще чудовищнее. С любовью и желанием происходит нечто похожее: когда иллюзии кончаются, когда ты больше не находишь в себе сил любить, ты отчасти умираешь. А у других получается, говоришь ты себе, раздвигая ноги, морща лоб и подвергая себя пытке. У других получается, а у меня – нет. И втихомолку, без слез оплакиваешь все, что у тебя когда-то было.