Какого цвета небо

– Курить мне начать, что ли?

Татьяна долго молчала, а потом вдруг обняла меня за шею рукой, поцеловала в щеку, как мама это иногда делает, сказала:

– Спасибо, Иван. Я рада, что не ошиблась. За это я тебя и люблю.

Я посмотрел на нее, и мы снова стали целоваться.

– Ваня, боже мой!…

– Танька!…

– Нет, только не сейчас, не сразу.

– Да я не буду, ты же знаешь.

Откуда-то донеслись отчетливые звуки транзистора, потом голоса, смех. Татьяна испуганно высвободилась из моих рук, села, отвернулась, стала поправлять прическу.

– Тань, я ведь на всю жизнь!

– И я!

– Но ты веришь, что я?…

– Да. Я же тебя знаю. А ты?

– И я верю тебе. Только мне кажется, я тебя совсем не знаю.

– Это тебе только кажется.

– Наверно.

– Пойдем? – шепотом спросила она.

А я почему-то не мог двинуть ни рукой, ни ногой, и слова у меня не выговаривались.

– Пойдем-пойдем! – опять, как старшая, сказала она, просто взяла меня за руку.

Я вскочил, посмотрел на нее, и мы вдруг захохотали. Стояли, держались за руки, смотрели друг на друга и хохотали изо всех сил, даже раскачивались от смеха, нагибались, все не отпуская руки.

– Готовы! – сказал невысокий парень, выходя из-за кустов; в одной руке у него был транзистор, второй он держал за руку девушку ростом с Лену.

– Смотри-ка, а она тоже рыжая, как и ты, – сказала девушка, улыбаясь.

Тут и мы с Татьяной разглядели, что парень действительно рыжий, и опять захохотали, поскольку и меньшего предлога для смеха нам было достаточно. Точнее сказать, никакого нам предлога не надо было. Парень с девушкой, тоже держась за руки и глядя на нас, захохотали. Мы даже присели от смеха, закачались на корточках, вот-вот готовые упасть. И парень с девушкой присели, тоже покачиваясь, даже слезы от смеха у них показались на глазах. Прямо-таки гипноз нас захватил, накатил, как стихийное бедствие.

Не знаю, сколько времени мы так хохотали. В глазах у меня все расплывалось. Мы с Татьяной встали, с трудом перевели дыхание, вытерли глаза. И парень с девушкой поднялись. Мы кивнули им так, будто давно и хорошо были знакомы. И они нам ответили совершенно так же. Мы с Татьяной пошли в одну сторону, парень с девушкой в другую.

– Погоди, – растерянно сказал я, когда вдруг увидел, что мы уже идем по шоссе к станции.

Татьяна остановилась, посмотрела на меня. У нее было то же выражение лица, как у мамы, когда она ждет: так я сейчас поступлю или нет?

– Ребята-то, наверно, пьяные… – нерешительно сказал я.

Татьяна молчала, только стала смотреть на шоссе.

– Нехорошо ведь получится, – просительно уже выговорил я. – Хоть у меня и нет с собой прав, но бросать-то их вроде не по-честному, а?

Татьяна ковыряла носком туфли песок, смотрела вниз.

– И ракетки твои в машине остались. Ты уж не сердись, а? Только никак я не могу вот так уехать.

– Ну вот! А я все ждала, ждала: вспомнишь ты сам или…

– Вот ты, оказывается, какая! – с опаской сказал я.

Она привстала на цыпочки, поцеловала меня, сказала:

– Знал бы ты, до чего ж я тебя люблю!

И мы пошли назад. Долго молчали, а потом я сказал:

– Знаешь, можно, конечно, и шутить, и трепаться, но ведь есть в жизни вещи… Ну, на которых и вся жизнь стоит!

– Вот-вот: святые!

– Да, святые, хоть и старомодное это словечко.

– Нет, оно не может быть старо – или новомодным: оно вечное!

Я даже остановился. Татьяна и раньше нравилась мне, возможно, я любил ее с того самого времени, как нес на руках в больницу. Может, даже и еще раньше. Но вот только сейчас понял то главное, из-за чего я люблю ее. Это ощущение было таким сильным, будто до этого я сидел в кино и все происходящее видел на экране, а тут – сразу это экранное окружило меня, стало живым, моим собственным, родным! В чем-то самом главном мы с Татьяной оказались одинаковыми, как до этого у меня было только с мамой.

Татьяна стояла и терпеливо, очень внимательно и ласково смотрела на меня.

– Какого цвета небо? – спросила она очень серьезно.

– Голубого… И еще синего вон там. А там – белесое. -

– Ну вот! И я вижу его точно таким же, понимаешь?! Точно-точно таким же, как и ты видишь. И так у нас с тобой будет всегда, всю нашу жизнь!

А я почувствовал, что сейчас могу заплакать от счастья!… Не знаю уж, как Татьяна увидела это, только она поспешно пошла вперед. Шла себе и шла, а я смотрел на нее. И по-прежнему видел, конечно, ее красивые ноги и эти проклятые брюки-эластик, которые решительно ничего не скрывали, И голые руки, и шею, и плечи, и волнистые, уже высохшие волосы. Все это было и таким, как раньше, и совершенно новым уже, почти как мои собственные руки и ноги. Пошел за ней.

– Тебе надо что-нибудь поесть, – сказала она, – ты ведь так ничего и не ел.

– Хочешь, я сейчас на эту сосну залезу?!

Она остановилась, повернулась, посмотрела на меня, все поняла, сказала спокойно:

– Нет, пока не хочу. – Помолчала, добавила с улыбкой: – Пока.

– Но тебе даже говорить не придется; если в жизни потребуется, я и так пойму.

– Я же об этом тебе говорила, что знаю.

Около коврика с едой и бутылками, развалившись на спине, спал Венка. Больше никого не было. И вот тоже странно: все, что было до этого, даже сами ребята вдруг показались мне какими-то новыми, точно я сам теперь уже глядел на все будто с пригорка, сверху.

– Но Гусь-то ведь не мог опьянеть, – растерянно сказал я. – Он-то ведь себе на уме, как же он Венку бросил, ведь могла милиция. Да и Лена…

– Снеси его в машину, – сказала Татьяна.

Я нагнулся, взял Венку на руки, как ребенка, – он только замычал, зачмокал сладко во сне, – понес его к машине. В ней спала на заднем сиденье Аннушка, по-детски подложив обе руки под щеку, свернувшись калачиком. Я положил Венку на землю, разогнулся в растерянности.

– Результативно? – сбоку спросил меня Гусь.

– Как же ты Венку-то так бросил?!

– Некогда, видишь ли, было! – Он кивнул значительно на Аннушку, по-прежнему с любопытством спросил: – А ты тоже результативно? Ну, впрочем, у нас-то с Лямкой это не впервой.

Не знаю уж, что на моем лице было, только Кешка испуганно попятился, даже приподнял руки, защищаясь.

– Погоди, Гусь, и тебя жареный петух клюнет! – сказал я. – В самое темечко и когда ты не ждешь, для того он и жареный!

– Ну-ну, пошутил и – будет! – уже чуть улыбаясь, сказал он; мне даже показалось, что он сейчас убежит. И, самое главное, ничуть меня это не удивило, что он может вот так запросто убежать, кинув Аннушку.

– А где Лена?

– Мы, понимаешь ли, вели себя несколько вольно, – виновато ответил он. – И Венка совсем окосел. Ну, а она же чистюля, наша Аленушка. Ты что, ты что?! – И снова попятился.

– А она была… в порядке?

– Да не совсем. Но что мы могли? Убежала на поезд.

– Простите, что вмешиваюсь в мужской разговор, – сказала Татьяна, подходя к машине; глаза' у нее были совсем зеленые. – Еще раз простите, но я частично слышала ваш мужской разговор, – и посмотрела на меня пристально, – в части жареного гуся, простите, петуха! – И не улыбнулась.

Бываю иногда и я понятливым. В единый миг сграбастал Гуся, завернул ему руки за спину, перекинул все его долговязое тело наиболее выразительной частью кверху. А так как Гусь еще пытался рыпаться, применил болевой прием, проведя костяшками пальцев по межреберью. Гусь охнул и сник. Татьяна сняла ремень со своих брюк-эластик, – надежный такой ремешок, витой, как плетка. Не знаю, чем бы это кончилось, только Кешка вдруг заплакал, тихонько так и по-детски жалобно. Татьяна плюнула, пошла, вдевая ремень в брюки. Я разжал руки, Гусь вскочил и – я даже на стометровке не видел ни у кого такого финишного рывка! – умчался.

– Как ветер! – сказала Татьяна, и губы у нее презрительно скривились. – Посадим Аннушку, устроим Венку рядом с ней и – поедем!

Аннушка не проснулась, привалилась головой в угол машины. Усадили Венку – он ткнулся в другой угол, – захлопнули дверцу. Я сел за руль, Татьяна – рядом со мной. Ключ, на наше счастье, оказался на месте. Я проверил на всякий случай бензин и воду, стал проверять масло.