Страница 13 из 40
– Мастеровой дядя Федя. Всю жизнь он проработал. Мои уважаемые бывшие одноклассники во главе с Венкой Дмитриевым любят порассуждать об инфляции слова. По разным соображениям: и модно это, да и себя кое в чем можно оправдать, спрятавшись за эти рассуждения. А вот Игнат Прохорыч сказал мне самые обычные слова, которые я много раз слышал. И все-таки – будто впервые их услышал! И потому, что сказал их мне Игнат Прохорыч, и потому, что речь шла о дяде Феде, и потому, как он их мне сказал, я вдруг впервые рассмотрел первоначальное и важное значение слова «мастеровой»! Спросил тогда у Игната Прохорыча:
– Уж не из-за того ли появилось чуть пренебрежительное отношение к слову «мастеровой», что некоторые инженеры забыли: «инженер» происходит от латинского – «способный, изобретательный».
– Ишь ты! – сказал он, по-новому глядя на меня;
…Мы, четверо, думали тогда про риск, а дядя Федя терпеливо ждал – как мама иногда, как Татьяна вчера, – ошибемся мы или нет? И опять-таки не знаю уж, как это получилось, но все мы подумали, наверно, об одном и том же: «Ну, проскочим мы через испытательную станцию, уйдет экскаватор куда-нибудь на стройку, и там заклинит у него рычаг в стреле, каково тогда?!» Вить-Вить только вздохнул протяжно и выразительно, поглядел на Катю-маленькую. Она поняла, чуть стравила стрелу книзу. Обступили мы конец стрелы, где рычаг заклинило. При сварке коробку рычага повело, из прямоугольной она местами превратилась в ромб. И вот в конце стрелы, где швеллеры ее близко сходятся друг с другом, эту раздавшуюся по углам коробку и заклинило.
– Может, Теплякову позвать?… – негромко спросил Филя.
Никто ему ничего не ответил. Теплякова – начальник нашего участка. Все мы так и представили, как она мгновенно разволнуется, засуетится.
– А что бы сказал в этой ситуации Петр Петрович Горбатов? – спросил Филя, повторяя слова Миши Воробьева, которыми тот любил пользоваться.
А я тотчас представил себе невысокого коренастого начальника цеха Горбатова, совершенно лысого, молчаливого и уважительного. Странно мне было поначалу видеть его в чистом выходном костюме, белой рубашке и галстуке, словно он в театре, а не в цеху. Когда я однажды засмотрелся на его выходной костюм, Петр Петрович сказал, будто дедушка разговаривает с внуком:
– Я ведь, мальчик, всю жизнь прослужил инженером на военном корабле, а у нас, моряков, есть своя этика. – И вдруг совсем как маленького погладил меня по голове.
– А ведь верно! – согласился я.
– Дальше не думаешь учиться? – спокойно-приветливо спросил он.
– Думаю.
– Ну-ну. – И опять погладил меня по голове. – Мне Пастухов все про тебя рассказал, – улыбнулся и пошел по цеху, прямой, подтянутый.
А я постоял еще и посмотрел ему вслед. И как-то тепло у меня в груди было, и почти что карикатурным вдруг показался мне балтийский морячок в отставке. Понял я, почему Миша Воробьев часто вспоминает Петра Петровича…
– А не поиграть ли нам кувалдочкой? – спросил дядя Федя.
Все мы опять поняли, что дядя Федя предлагал попытаться выправить длинную и узкую коробку рычага в тех местах, где она превратилась в ромб. И поняли, что и тут имеется известный риск, только уже совсем другого свойства, чем у «рискателей»: во-первых, такие вещи делаются при монтаже; во-вторых, это ускорит монтаж, сэкономит заводу деньги. А риск был в том, что коробку рычага нам, возможно, и не удалось бы исправить, мы только потеряли бы время и, следовательно, деньги. А что от ударов кувалды швеллеры рычага могли треснуть, риска почти не было: если мы откажемся от рычага, его все равно должны отправить в сварочный, разрезать, сварить заново.
Вот мы до самого обеда и «играли кувалдочкой». Работа была тяжелой и нам не положенной, не обязаны мы были ее делать, это была ошибка сварщиков, их брак. В подобных случаях в монтажном листе пишется рекламация на работу сварщиков, рычаг выбрасывается, ставится новый. А нашей бригаде обязаны оплатить демонтаж дефектного рычага, как и первичный монтаж его, и – монтаж нового, хорошего. А деньги за это – вычесть из зарплаты сварщиков, их мастера, отдела технического контроля их цеха. Все ясно. Но ни разу за время моей работы наша бригада не делала этого, хотя и имела на то все права.
До обеденного перерыва все-таки установили рычаг.
Обедаем мы в столовой самообслуживания при цехе. Только дядя Федя ест прямо на участке. Клавдия Георгиевна, или Старуха, как ласково он ее называет, дает ему завтрак. А я еще думаю, что он просто привык так: ведь раньше-то, то есть в стародавние времена, никаких столовых самообслуживания при цехе не было. И вот когда мы стали мыть руки в начале обеденного перерыва, дядя Федя сказал мне:
– А пацанам сегодня – сюрприз! – Это значило, что он захватил из дома что-то и для меня; потом вдруг потребовал: – Ну-ка покажь руку! – Все-таки углядел старик.
Я стянул рукавицу, стараясь даже не поморщиться. Больно было, как в детстве! Пальцы оказались ободранными довольно сильно. Вся наша бригада молча и внимательно посмотрела на мою руку, а Вить-Вить взял ее так, будто не у человека с законченным средним образованием, а у своей Светки, повертел, сказал:
– Вымой хорошенько, а потом – йодом.
И все продолжали мыть руки, – значит, были согласны с Пастуховым. Вымыл и я, надежно залил йодом, не жалея этой жидкости: большой флакон ее стоял в аптечке.
– Загорел, – сказал Филя.
Все было в порядке, кровь не текла, только кисть левой руки стала фиолетово-желтой.
Поели мы быстро, как обычно. Все пошли в курилку, и я, конечно, со всеми. Дядя Федя торжественно вручил мне булочку производства Клавдии Георгиевны. Поблагодарил дядю Федю, мгновенно управился с ней, стоял, прижимаясь к косяку дверей: в обеденный перерыв в курилке тесно. Все разговаривали, чему-то смеялись. Вдруг Вить-Вить между прочим сказал мне:
– Иди позвони, – и продолжал свой разговор с Колобовым.
Только тут я понял, что меня беспокоит, выскочил из курилки, опустил две копейки в автомат, позвонил домой Татьяне. Номер телефона я помнил наизусть уже года два. Гудки были длинными, но трубку никто не снимал. Медленно и аккуратно набрал снова номер: вдруг в первый раз ошибся? Нет, Татьяны дома не было. И так это меня огорчило!… Набрал ниш номер. Маме придется вставать, тащиться к телефону в прихожую!
– Ты? – спросила Татьяна сразу же, будто все время стояла у телефона и никто, кроме меня, позвонить не мог.
– Ага!
– Я приготовила обед, мы с Валентиной Ивановной садимся за стол. А ты поел?
– Ага!
– Я встречу тебя после смены у завода?
– Ага!
– Ну, «ага», суп у нас остынет!
7
Татьяна стояла на той стороне улицы, напротив проходной завода. И как только я ее увидел, мне сразу стало легче. На Татьяне было нормальное платье, а не блузка-майка и брюки-эластик, и причесана Татьяна была обычно, а не как вчера. Она улыбалась мне, и я видел, что она не знает, перейти ей улицу или стоять и ждать меня. Никому из нас переходить улицу не надо, дядя Федя живет рядом, станция метро на этой стороне, Филино общежитие тоже. Я даже почувствовал, как побагровел. Все увидели Татьяну, и на меня глянули мельком. Вить-Вить тотчас пошел через улицу, и дядя Федя, и все, а за ними – и я.
– Ну, здравствуй, Таня! – сказал Вить-Вить, подходя к ней и протягивая руку.
И опять мне было приятно, что он назвал ее по имени и на «ты».
Татьяна глянула на меня, протянула Пастухову руку, поздоровалась. И все остальные поздоровались с ней за руку, только мы с Татьяной не поздоровались.
– Ну, как Валентина Ивановна? – у Татьяны, а не у меня спросил дядя Федя.
– Ничего, спасибо, – сказала Татьяна.
– Ела? – спросил Вить-Вить. Татьяна кивнула.
– Чего же мы стоим? – прогудел Белендряс. – Пошли себе потихоньку. – И двинулся вперед этакой громадиной.
Они четверо шли впереди, занимая чуть не весь тротуар, а мы с Филей – сзади. Татьяна успела только поглядеть на меня, я ничего не ответил ей глазами, и она почему-то не пригласила меня догнать ее, пойти рядом с ней.