Голгофа женщины

На боязливые вопросы матери Ольга неизменно отвечала, что у нее ничего не болит и что она чувствует себя хорошо. Доктора тоже не находили в ней никакой болезни. А между тем, Ольга все худела и становилась прозрачнее. Глаза ее необыкновенно увеличились и начали принимать зловещий лихорадочный блеск. Было ясно, что если не произойдет какая-нибудь неожиданная реакция, то это постоянное угасание жизненных сил должно неизбежно привести к роковому концу.

За исключением родных, Ольга никого не хотела видеть. Никакие убеждения не могли заставить ее решиться съездить в театр или показаться в свете. Она совершенно перестала петь и не дотрагивалась до пианино. Зато она с жаром занялась живописью под руководством Ричарда Федоровича, который прекрасно рисовал.

И Ксения Александровна, и Ричард Федорович избегали называть при Ольге Ивана Федоровича, но с интересом и удивлением следили за странным переворотом, происшедшим в его душе. Их как громом поразило, когда вернувшись из Неаполя, они узнали, что Иван Федорович хочет поступить в монастырь на Афонской горе, подворье которого находилось в Петербурге.

Ричард Федорович поехал к брату с целью отговорить его от такого решения, которое считал поспешным, неосторожным и слишком тяжелым для него, но Иван Федорович был непоколебим и после двухлетнего послушания произнес монашеский обет.

Когда его друга, отца Алексея, отозвали из Петербурга, Иван Федорович, сделавшийся отцом Иринеем, решил сопровождать его на Афон. Прежде чем сесть в Одессе на пароход, он выразил желание съездить в Ялту, чтобы проститься с родными.

Этих-то двух путников и ждали к завтраку с вполне понятным волнением.

— Одолжи мне на минуту бинокль, папа, — неожиданно сказала Ольга.

— Охотно, дитя мое! Только еще ничего не видно, — ответил Ричард Федорович.

Молодая девушка взяла бинокль и облокотилась на балюстраду, но через несколько минут быстро опустила руку. Лицо ее то бледнело, то краснело, когда она произнесла нерешительным голосом:

— Они едут! Через пять минут ландо будет здесь. Позвольте мне, мама, уйти в свою комнату. Я не могу завтракать с вами, так как не в силах справиться со своими нервами.

Не говоря ни слова, Ксения Александровна встала и, взяв дочь под руку, увела в ее комнату.

— Молись, дорогая моя, и Бог дарует мир твоей душе, — сказала она, целуя Ольгу. — Но если он пожелает видеть тебя и проститься с тобой, неужели ты откажешь ему?

— Нет, нет, конечно я с ним прощусь; ты после позови меня.

Когда Ксения Александровна вернулась назад, оба монаха в сопровождении Ричарда Федоровича поднимались по ступенькам террасы.

С присущим ему изяществом, которого не могла отнять у него даже ряса, Иван Федорович подошел к Ксении и крепко пожал ей руку; потом он поцеловал Бориса и детей. С минуту взгляд его блуждал по террасе, точно он искал кого-то; однако он не задал ни одного вопроса и молча сел за стол. Завязался разговор, но в нем принимали участие только Ричард Федорович и отец Алексей, Иван Федорович был задумчив и имел сосредоточенный вид; Ксения же смотрела на него, с любопытством изучая происшедшую в нем глубокую перемену.

По настоянию брата, он выпил стакан чаю с медом и съел немного винограда, но отказался от всех остальных блюд. По окончании завтрака, он обратился к Ксении Александровне и спросил ее глухим голосом:

— Где Ольга? Я хотел бы видеть ее и проститься с ней.

— Пойдемте! Я провожу вас к ней. Сегодня она очень была взволнованна. И, вообще, здоровье ее очень меня беспокоит, — со вздохом ответила Ксения Александровна.

Иван Федорович опустил голову и последовал за ней. Затем, по молчаливому приглашению своей проводницы, он вошел в комнату, где Ольга продолжала молиться перед образом Пресвятой Девы Марии.

При шуме открывшейся двери Ольга быстро обернулась и замерла на месте с нервно сложенными руками. Со времени рокового открытия, отец и дочь виделись в первый раз.

Оба слишком понадеялись на свои силы. С минуту монах с настоящим ужасом смотрел на бледное, исхудавшее личико Ольги и на ее прозрачную и дрожащую фигуру. Потом он тяжело опустился в кресло, стоявшее у двери.

С минуту еще Ольга стояла неподвижно, не сводя с него глаз; но услышав его тяжелое, прерывистое дыхание и видя, как дрожит его рука, которой он провел по лбу, молодая девушка быстро бросилась к нему и, упав на колени, прижалась лицом к его монашеской рясе.

Иван Федорович поднял было руку, чтобы положить ее ей на голову, но рука его тотчас же опустилась. Он не смел прикоснуться к этому ребенку, которого не спас его отцовский инстинкт и которого он обольстил в ночь оргии и бури, не вняв грозному голосу Господа.

— Прости меня! — вскричал он глухим голосом.

Ольга схватила его руку и прижала ее к своим губам.

— Уже давно я простила тебя и от всей души молюсь, чтобы Господь даровал мир твоей душе и силы достойно вынести тяжелое искупление, которое ты добровольно наложил на себя.

Взволнованный, дрожа всем телом, Иван Федорович привлек к себе молодую девушку и поцеловал ее в лоб.

— Будь благословенна, бедное дитя мое! Думай обо мне без гнева. Сегодня я прощаюсь с тобой на всю жизнь!

Когда Ольга конвульсивно разрыдалась, он прибавил, с трудом владея собой:

— Не плачь, дорогая моя! Не делай мне этот час еще тяжелее! Если моя последняя просьба имеет для тебя какую-нибудь цену, старайся жить и быть счастливой, чтобы меня не терзало ужасное угрызение совести, что я окончательно погубил тебя.

— Не мучай себя такими мыслями! Я буду жить и буду счастлива, — с внезапной энергией сказала Ольга.

Увлекаемый волнением и признательностью, он вторично прижал молодую девушку к своей груди. Потом быстро оттолкнул ее и вышел из комнаты.

Прощание с другими было коротко. Иван Федорович нервно, без слов, обнял брата и поцеловал Бориса и детей. Только пожимая руку Ксений, он пробормотал:

— Прости меня за всю горечь и горе, которыми я отравил твою жизнь.

Ксения Александровна едва успела ответить ему теплым и добрым взглядом, так как он быстро повернулся и стал спускаться по лестнице. Отец Алексей следовал за ним, взволнованный и опечаленный страшным волнением своего друга.

Обеспокоенная последствиями этого свидания для Ольги, Ксения Александровна поспешила в комнату дочери. Ольга стояла на балконе и, прижав руки к груди, не сводила глаз с дороги, по которой удалялась коляска с обоими путниками.

В последний раз мелькнули высокие черные клобуки монахов, и экипаж исчез за поворотом дороги.

Заливаясь слезами, Ольга бросилась в объятия матери. Когда же та пыталась успокоить ее, она покачала головой.

— Дай мне поплакать, мама, эти слезы облегчают меня. Мне кажется, точно железный обруч, сдавливавший мне сердце, распускается… Потом я буду спокойна. Я, видишь ли, обещала ему жить и быть счастливой, и я хочу постараться сдержать свое обещание, чтобы он не мучился угрызениями совести. Я буду жить с тобой, дорогая мама! Но когда Лили вырастет, ты позволишь мне, конечно, уйти в монастырь. Нигде нельзя лучше молиться, как там, и я буду молиться за всех вас, чтобы Господь даровал вам счастье. Как и он, я искуплю свою вину и буду счастлива.

Ксения Александровна крепко прижала дочь к своей груди.

— Какой бы путь ты ни избрала, чтобы быть спокойной и счастливой, я благословляю тебя! А пока, дорогая моя, мы будем жить вместе.