Счастье, несчастье...

И что-то не слышно нынче нравственной пропо­веди, горячей, увлекательной, которая говорила бы с человеком о самом для него важном — о том, как прожить ему его единственную жизнь.

Мы говорим, что семья должна быть первой и глав­ной хранительницей нравственных традиций народа, а на практике, увы, не раз видели семьи, лишенные внутренних нравственных скрепов, отцов и матерей, беспомощных не только перед трудностями жизни, но и перед безумством собственных страстей.

Но ведь и в тех семьях, где преобладает дух спо­койствия и разума, где царит благородная сдержан­ность, где чувства и слова подконтрольны, а нрав­ственная настороженность позволяет увидеть жиз­ненные ошибки (у кого их не бывает!), и здесь могут возникнуть трудные и даже неразрешимые задачи. Вы помните, Отец называл своего Кольку «черным ящиком» («черный ящик» — термин пошел от электромеханики — это устройство, внутренняя структура которого неизвестна, судить о ней можно только по сигналам, получаемым «на выходе»). Ведь то, о чем в семье старались не думать и беспре­станно думали, произошло именно с Колькой, это он был предметом великой тревоги. Вы, может быть, полагаете, что он плохо учился, был ленив, прогу­ливал? Когда бы так! Нет, он как раз учился прекрас­но, особенно по математике. Именно в связи с ней все и произошло.

Однажды Кольку вместе с двумя его товарищами послали на городскую математическую олимпиаду. Задачки на ней оказались очень трудными, ребята потихоньку спросили у Кольки, самого сильного, правильно ли их решение. Нет, неправильно, ответил он и подсказал им решение, которое на самом деле было неверно. Сам-то он, конечно, правильно решил. Колька занял первое место и получил всякого рода награды, ребята не получили ничего. Когда они, разобравшись, поняли, в чем дело, и подступили к нему, требуя объяснений, он и объяснил им с совер­шенным хладнокровием — да, он сознательно дал им неверное решение, пусть живут собственным умом, не надеются на других. «Зачем же было об­манывать!» — закричали они. «А затем, — ответил он улыбаясь,— что мне нужно было первое место».

Точно то же ответил он и дома, когда его призвали к ответу Отец, Мать и Бабушка. «Ты поступил под­ло!» — горестно корили они. Он пожимал плечами. «Ты понимаешь, что делалось в душе твоих товари­щей, когда они поняли твое предательство! Ведь они тебе поверили!» — «Их дело»,— ответил Колька. «Не только их. Смотри, все перестанут с тобой разговари­вать». Он только взглянул — вот уж, мол, чем ис­пугали.

Колькина холодная душа, эта его жесткая хватка, жажда любой ценой дорваться до первого места — вот что пугало взрослых. А Леночка с той проница­тельностью, которая иногда посещает маленьких, ска­зала как-то в очередной обиде, что, наверное, ее брату, как и Каю, попал в сердце осколок зеркала, дьявольского зеркала, которое разбилось и разлете­лось по свету на тысячи кусков (в семье только что прочли вслух «Снежную королеву» Андерсена), и сердце превратилось от этого в кусок льда. Взрослые чувствовали себя беспомощными перед этой ледяной холодностью. С ужасом видели они, что их мальчик в свои пятнадцать лет висит один в своем колодце и не чувствует от этого ни малейшего неудобства. Вот в чем была их вечная тайная боль.

А впрочем, жизнь семьи шла своим чередом, в за­ботах, трудах, ну и, конечно, радостях. Заглянем к ним в последний раз.

— 

Она сразу догадается, — сказала Лена.

— 

Почему?

Да по запаху. От пирога с капустой всегда такой запах.

—  

Нельзя же запретить пирогу пахнуть,— фи­лософски заметила Мать.

—  

А знаешь что? Давай испечем еще и пирожки с яблоками. Бабушка будет думать, что у нас только пирог, а вдруг окажется, что есть еще вкусные, теп­лые...

—  

Заманчиво, — сказала Мать.— Можно попробо­вать. Давай спросим у папы.

Позвали Отца, он сказал, что это замечательная мысль — и кому только она пришла в голову?

—  

Мне! Мне! — Закричала Лена и тут же вдруг увидела нечто накрытое полотенцем. Под ним оказа­лась целая гора пирожков с яблоками. Какой тут поднялся смех! Ну, скажите, ну чему они так весело смеялись? Лена — это понятно, она маленькая, но почему хохотала Мать и посмеивался Отец? В разгар этого веселого общения пришел Колька, сказал свое «здрасьте», спросил, что за «хипеж», а Лена стала его упрашивать посмотреть, как розы в ванне плавают лицом вниз — и с каким удовольствием.

—  

Надеюсь, что по крайне мере сегодня ты ни­куда не уходишь? — спросила Мать.

— 

Вот именно что ухожу,— ответил Колька.— Ровно в восемь часов.

—  

Постой... Но как же так... Сегодня день рож­дения бабушки...

—  

Ничем не могу помочь. В восемь ноль-ноль я отбуду.

— 

Куда?

—  

В направлении Н.,— сказал Колька и прошел в свою комнату.

—  Пусть как хочет,— сказала Мать.— Пусть как хочет, а мы будем праздновать без него.

— Не на цепь же его сажать,— сказал Отец.

Тут пришла с работы Бабушка и сразу сказала: «Чем-то такое тут пахнет», ее спросили, что она хочет сперва, подарки или пир, она твердо сказала: «Пир», и начался праздничный шум, но тут Лена не удержалась и доложила, что Колька уходит.

—  

Как это уходит,— удивилась Бабушка.— Кот!— Колька появился из-за двери.— Это правда, что ты уходишь?

— 

Ровно в восемь,— ответил Колька.

—  

Сколько у нас сейчас?— беспечно спросила Бабушка.— Половина восьмого? Хорошо. Ровно в восемь ты уйдешь. Садимся!

Началось то веселье, чистое, беспримесное, кото­рое бывает в начале пира, а потом, когда наедятся, уже не бывает (обстоятельство, над которым стоит задуматься).

—  

Послушай,— сказал Отец Бабушке,— сегодня такой день... Скажи, если вот так с ходу вспомнить жизнь, а у хирурга жизнь — интересней не придума­ешь,— что тебе сразу вспоминается самое яркое? Или так с ходу не скажешь?

—  

Почему не скажешь,— тотчас откликнулась Бабушка.— Я точно знаю такой случай. Единствен­ный в своем роде. Хотите?

Все хотели.

—  

Было это после войны,— начала Бабушка.— Я тогда работала, как вы знаете, в больнице неболь­шого городка. Из соседних деревень к нам обраща­лись за помощью. Машина у нас была только грузо­вая, и мы, врачи, выезжали на лошадке, которой правил кучер Назар. Был он человек до крайности медлительный, флегматичный, никогда ничему не удивлялся, лошадка была ему под стать и тоже ничему не удивлялась. Однажды нужно нам было ехать на очень важную для нас конференцию. Езди­ли мы в областной центр поездом, а до станции нас довозили на той самой больничной лошадке.

И вот мы с моей сестрой (замечательная была хирургическая сестра) собрались, сели на нашу до­щатую тележку, поджали под себя ноги, потому что свесить их мешали довольно высокие борта (бог знает, кому они были нужны) и поехали. Лошадка наша еле трусила, а мы выехали поздно, опаздывали, волновались, что не успеем к поезду,— а следующий был через два часа, пропала бы наша конференция! И потому все время кричали: «Назар! Назар! Поско­рей!» Он, не говоря ни слова, нахлестывал лошадь, а лошадь нисколько шагу не прибавляла. Ее наши дела не касались. Дорога тянулась все проселком, довольно тряским. «Назар!» — время от времени кричали мы, Назар хлестал лошадь, а та шагу не прибавляла. От волнения, от нетерпения мы с моей Софьей Захаровной даже подпрыгивали. И вот тогда у телеги под нами провалилось дно.

Бабушка сделала паузу, чтобы переждать Ленин визг.

—  

Провалилось, значит, под нами дно, и ноги на­ши оказались на земле, а мы сами в движущемся дощатом четырехугольнике телеги. Пришлось нам перебирать ногами. «Назар! — кричали мы.— На­зар! Ради бога!» Назар, натурально, не обернулся, а хлестнул лошадь. И вот эта проклятая тварь, долж­но быть, все-таки обернулась, во всяком случае ей вдруг стало весело, и она понесла. Кот, девятый час.