Счастье, несчастье...

—   Тут и но шее-то давать нечему,— с сожале­нием прибавил Колька.

По широкому двору шла девочка. В шапке с помпоном, полузадушенная шарфом, руки в рукавич­ках растопырены — трудно было предположить в ней первоклассницу, скорее, это походило на дет­ский сад.

—   Смотрите, как она ставит ножку,— сказала Бабушка.— Правую. Надо сказать родителям, это мы, доктора, такие вещи замечаем.

Некоторое время все продолжали смотреть, как идет доселе неведомая им и знаменитая Аля Крымова. Вот задумалась, подпрыгнула — и пошла пры­гать. Все молчали.

—   Демон, — сказал Отец.— Исчадие ада.

И все рассмеялись, а громче всех Леночка.

—   Надо позвать ее в гости,— сказала Мать.

—   И подкупить «Мишек на Севере», — добавила Бабушка.

Маленький семейный мир с его, казалось бы, та­кими незначительными заботами и тревогами, кото­рые так легко разрешаются. Маленький? Как ска­зать. Для взрослых Лена — один из двух центров жизни, все, с ней связанное, имеет для них огром­ный смысл, вселенский смысл для их семейной все­ленной. Сейчас они успокоились, развеселились, их тревога, глухое беспокойство ушли в подсозна­ние, глубоко ушли — но там и поселились. Жизнь впервые дала им понять, что их любимое дитя, не только начисто лишенное агрессивности (что пре­красно), но и умения себя защитить, входит в мир, где кончится их власть и бесполезна будет их за­щита, где воцарится еще не одна Аля Крымова и неизвестно, что с собой принесет. Впрочем, была у семьи забота посерьезней, о ней старались не ду­мать и все время думали.

Нет родителей, в которых бы не жила та или иная тревога. (Я уж не говорю о тревоге, когда кажется, что весь городской транспорт идет на тво­его ребенка). Она, эта родительская тревога, дана нам самой природой и несет в себе рациональные жизненные функции — если бы не было такой на­стороженности, многое упустили бы мы в наших детях и не могли бы приходить к ним на помощь, когда это нужно. Эта тревога за своего, пристра­стие именно к своему может принять и уродливые формы — Алина бабушка; не задумываясь, броси­ла она не своего ребенка и унесла в кармане его един­ственный пятачок — до того ли ей было, если ее дра­гоценная Аля рыдала от неудачи. Эта женщина настроена на одну-единственную волну и другие ловить просто не умеет.

И вот мы уже в центре семейных проблем.

В процессе выращивания, выхаживания между теми, кто растет, и тем, кто растит, возникают ты­сячи тончайших связей. Когда я думаю об этом, мне вспоминается одна забавная история, к человече­ским детенышам непосредственно отношения не имеющая, но к семейной проблеме в целом — не­сомненно.

Однажды компанией отдыхали мы на юге в своего рода пансионате, который держала хозяйка. Была среди нас некая дама в серьгах, немного бестолковая, но очень славная и сердобольная. Звали ее Ариад­на Сергеевна.

У хозяйки водились гуси, здоровенные и жили­стые. Они победно гоготали, вздымая груди и хло­пая крыльями, и гусята у них были здоровые, силь­ные, глянцевые. Кроме одного, который болел. Он являл собой комок грязных перьев и был так слаб, что валился набок от легкого дуновения ветра. Труд­но было ему жить: здоровые гуси нападали на него все вместе, выклевывали страшные пролысины.

Надо ли говорить, что Ариадна Сергеевна не мог­ла терпеть подобного положения дел. Она тотчас отделила больного гусенка от остальных, каждый день купала его, кормила из рук и даже, кажется (говорили злые языки), делилась с ним валидолом.

Гусенок стал крепнуть на глазах и день ото дня хорошеть. Скоро он выделялся уже не хилостью своей, а красотой и силой.

Ариадну Сергеевну он обожал, ходил за ней следом, а если она его звала, несся со всех своих перепончатых лап.

И вот однажды наш двор огласился яростным плачем. Мы сбежались. На крыльце стояла Ариад­на Сергеевна и не плакала, нет,— орала, разевая рот, куда стекали ее горючие слезы.

—    Люди! — кричала она.— Смотрите, что с ним сделали!

У крыльца, распластавшись, лежал гусенок с от­рубленной головой.

Мы, как могли, утешали бедную Ариадну Сер­геевну, но вряд ли в этом успели. Гусенок попал под колесо, и ему, чтобы не мучился, отрубили голову. Посокрушались мы над ним и разошлись.

Не прошло и полчаса, как двор снова был огла­шен воплями, на этот раз ликующими.

—    Люди! — кричала Ариадна Сергеевна.— Лю­ди! Сюда!

И снова мы сбежались.

—   Это не тот гусенок! — кричала она.

И в самом деле. Тот, что был вскормлен Ари­адной Сергеевной, носился вокруг нее в очевидной надежде пообедать.

Радость милой женщины была беспредельна. И хотя того, с отрубленной головой, еще не успели убрать, она шумно ликовала, танцуя вокруг живого.

Можно упрекнуть ее в душевной непоследова­тельности, но она не являла собой исключения. Для нее гусенок, ею избранный, вылеченный, выкормлен­ный, был непохож ни на какого другого гусенка на свете. Да и для него она была ни с кем не сравнима. Видите, даже здесь, на курортном дворе, за три не­дели завязались связи особые и по-своему крепкие.

А теперь, если обратиться от гусят к живым де­тям, которых не только купаешь и кормишь, но с которыми вступаешь в отношения на уровне высокого человеческого интеллекта,— здесь, в период нашего млечного детства, зарождаются и крепнут такие серь­езные и глубокие вещи, как доверие, быстрота взаимо­понимания, общность взглядов (она существует, не­смотря на все разногласия поколений), а потом — и общность воспоминаний.

Люди чтут эти связи, кто сознательно, кто бес­сознательно, но чтут. Когда прошлые века говорили о «святости семейного очага», они были правы. В на­ши дни, однако, приходится сталкиваться с удиви­тельным непониманием того, что значит семья в жиз­ни каждого человека и всего общества.

Маленький сельский автобус, привыкший бегать по полям-лугам, уже давно бежал лесной доро­гой, пассажиры стали подремывать. Дорога повер­нула, открылось поле, а за ним далеко на пригорке показалась деревня.

—    Вот видите избы,— громко сказал своему со­седу плотный человек лет сорока.— Там моя мамаша живет. Зажилась старуха, никак не помрет.

Пассажиры встрепенулись, всех возмутили слова плотного гражданина, и кто-то сказал ему, что лучше бы он помолчал, чем говорить такое о матери. Но плотный гражданин ничуть не смутился.

—    А что ж, что мать. Женщина, как все. Я же, между прочим, алименты плачу. Если надо, приеду забор починить. Другие и того не делают.

Пассажиры стали было ему говорить, что мать родила его и выходила (ну, тут последовали давно известные возражения: «Я, мол, ее об этом не про­сил»), что для каждого человека мать — совсем не такая женщина, как все,— их доводы отскакивали от невозмутимого гражданина, как мячи. Он был уверен в своей правоте.

Я думаю, что в этой его уверенности мы сами отчасти виноваты.

Давным-давно, в глубине веков, люди выковали заповедь «Чти отца своего», и было бы величайшей неосмотрительностью выбрасывать ее в мусоро­провод. Конечно, эта заповедь сильно расшатана сей­час алиментщиками, потерявшими стыд «бегаю­щими» отцами, уклоняющимися от своих обязанно­стей по отношению к семье. Мне рассказывал судья, что из всех рассмотренных им дел самым тяже­лым для него было одно. Осудили группу подрост­ков — трудные минуты чтения приговора, стоят понурясь осужденные, которых сейчас уведут мили­ционеры, рыдают несчастные матери. Судья ушел к себе в кабинет, не успел он сесть, как в дверь постучали.

—    Можно к вам?

Двое мужчин, отцы осужденных. Сейчас начнут спрашивать, куда ребят пошлют, что можно им дать с собой, куда им писать — обычные вопросы. Но отцы заговорили о другом.

—    Мы насчет алиментов. Говорят, если их по­садили, алименты им уже не положены. Подска­жите, товарищ судья, как нам это дело оформить.

На их лицах не было и тени стыда. Вот и чти по­добных отцов.

Но дело совсем не только в алиментщиках, тем более что сейчас налицо и явление с обратным знаком — «кормящие» отцы; не все ли равно, кто при нынешнем искусственном кормлении держит бутылочку, мама или папа (один мой знакомый го­ворил мне: «Я все умею делать, и купать, и присы­пать, и пеленать, только грудью кормить не могу, но и жена моя тоже не может»). Нет, тут есть и более глубокие причины.