Счастье, несчастье...

Жестокость на экране страшна не только дур­ным примером (хотя и это очень серьезно — спро­сите у практических работников милиции и про­куратуры, они расскажут, какие обратные инсце­нировки — с экрана на жизнь — время от времени происходят). Жестокость деформирует сознание.

Жаркий летний день (реальный, а не в кино). Берег реки, пологий склон, густо заросший. Кача­ются высокие травы, всеми красками горят цветы, жужжит склон и звенит. Вниз по тропинке поспе­шают ребятишки лет одиннадцати-двенадцати, босые, белоголовые, в выгоревших порточках — Бежин луг! Они меня обгоняют, и я слышу их разговор о каком-то зловредном Василии Федоровиче.

—    Что же с ним делать?— спросил один.

—    Как что? — удивленно и быстро ответил другой.— Убить.

Уверяю вас, это было сказано весьма серьезно. Тут и я их обогнала, чтобы увидеть лицо этого маль­чика — какое это было недетское, выжженное лицо! Немало, должно быть, пришлось повидать в жизни этому мальчику, прежде чем его лицо стало таким, но и экран тут, разумеется, поработал, расшатывая основы сознания, ломая нравственные барьеры, если только они были выстроены в этой душе, и великую заповедь «не убий». Этот парнишка видел и труп за дверью («потеха!» — сказал ему экран), и пытки сколько угодно (тут наши кинематографисты просто мастера), и кровь. Как разобраться детскому умишку, почему в кино врагов убивать можно, а в жизни нельзя? Да и что такое враг? Ведь этот ребенок но видел ни белых, ни фашистов, они для него враги условные, его ненависть к ним умозрительна, зато соседский Славка, который взял у него кассету и не отдал или смертельно обидел его каким-то образом (или тот же неведомо чем прогневивший его Василий Федорович) вызывает у него куда более жгучую ненависть. А уж когда он подрастет, начнутся ро­маны с их ссорами и ревностью, тут уж страсти и вовсе пылают — почему нельзя убить Славу, если он отбил у него девушку?

Словом, поскольку у родителей и Бабушки не было уверенности, что телевидение отдает себе ясный отчет в том, как влияет экран на детское сознание, они поставили его программу под собственную цен­зуру, не обращая внимание на вопли жаждущих зре­лища ребят, которые жаловались, что все кругом смотрят самое интересное, все ребята, одни они ни­чего не видят.

Родители понимали, что современная жизнь тре­бует от них особого внимания, когда речь идет о воспитательном процессе.

Впрочем, в этой семье с ее высокой культурой от­ношений всех опасностей и не подозревали (если не считать того случая, о котором в семье старались не думать и непрерывно думали, о проблеме «чер­ного ящика»).

Как-то раз одна женщина, возвращаясь из коман­дировки поздно ночью, нашла у себя в подъезде на лестнице среди бутылок и мусора девчонку лет пят­надцати, бледную как смерть и вдрызг пьяную. Если бы мать Леночки узнала об этом, она пришла бы в ужас, но это было бы все же некое отвлеченное чувство, так как она твердо была уверена, что с ее Леночкой такого никогда не могло произойти. Там, на лестнице, валялась дурная девочка из дурной компании.

Как это было? Гитара бренчала, и пелись песни, и разговор шел про интересное — о новых дисках грамзаписи. Когда выпили, он пошел еще лучше, сразу стало славно: они все сделались занятны, го­ворили (как им казалось) умно, стали остроумны. Рядом с девочкой сидел мальчишка, и она была сча­стливой.

Вот ради этих часов и пришли они сюда в подъезд (другого места, чтобы собраться, у них не было). «Нам весело, понимаете, весело,— объяснит потом эта девчонка, как говорили многие до нее и скажут многие после (о том, что наступят времена, когда им от всего этого станет совсем не весело, они не знают, нет у них еще чувства будущего — что будет, то будет, тогда и посмотрим). — Весело петь под ги­тару, весело пускать дым и потягивать вино. А рядом

с тобой сидит парень, который называется твоим, а ты называешься его девушкой. Потом наступает «бал­деж», извините, опьянение — и вот это «ужасное» времяпрепровождение нам дороже всего». Слова, которые я цитирую, были сказаны пятнадцатилетней. Была она из обычной семьи, отнюдь не каких-нибудь лодырей и пьяниц. И выражала далеко не только собственные взгляды.

Между тем песни уже звучали вразброд, гитара врала, ребята порядком осоловели, «забалдели», девчонка заснула на ступеньках лестницы. Все по­немножку стали разбредаться, и «ее парень» тоже побрел куда-то, не заметив, что «его девушка» оста­лась валяться на грязных ступеньках — беззащитная перед любым ночным негодяем и годная только для вытрезвителя. Идя по улице, он о ней и не вспом­нил,— худо было ему, тоска на него навалилась, и не хотелось жить. Можно себе представить, что Коля из прекрасной умной семьи тоже вот так ста­нет брести в пьяной мути, в тупой тоске? Ну, а вдруг ребята, с которыми он подружится, тоже будут считать, что подобное времяпрепровождение и есть самое интересное и увлекательное на свете? Вдруг «его девушка» как раз и увлечет его в подъезд?

В неистовом потоке современной жизни дети формируются неестественно быстро, их сознание, дико, перегруженное и непрестанно развлекаемое, являет собой новообразование, требующее внима­ния особого.

Приглядитесь к ним, когда они смотрят какой- нибудь остросюжетный фильм или захватывающий хоккейный матч. Сколько в них энергии! Они вопят от избытка волнений и восторга, подскакивают на стульях и машут кулаками в воздухе (это лучшие часы их жизни). Они долго еще будут на подъеме — в великом возбуждении идут они с сеанса или матча, в их воображении все еще скачут кони и забиваются голы. Но затем неизменно наступает спад, и не может не наступить, потому что не они скакали на коне и не они били по мячу, за них это делали другие, они же только подскакивали на стуле и махали кулаками. Заемный был огонь и потому потух. Тут-то и возни­кает потребность его поддержать, добавив спиртного.

Словом, родители должны понимать, что совре­менность ставит перед ними совсем новые задачи, что семейная педагогика нынче поневоле усложни­лась, что на семью возлагается несравненно большая ответственность, чем раньше, а стало быть, и семья должна быть куда более крепкой, умелой, искусной, чтобы выполнить все эти новые задачи.

Но в том-то и дело, что семья в наше время — и это факт слишком очевидный — сильно расшатана в своих основах. Именно сейчас, когда обществу так необходим монолит семьи и ее незыблемость!

Крепость семьи зависит от духовного развития взрослых, от их способности понять — и самих себя, и друг друга, и своих детей, и сложившуюся жиз­ненную ситуацию. Трудна каждая из этих задач, каждая требует душевных сил.

А мы не так уж и сильны. Мы сами нередко нуж­даемся в помощи, хотя бы по одному тому, что в нас бушуют страсти.

Педагогика прошлых веков уделяла огромное внимание страстям человеческим, она называла их по имени (злоба, зависть, ревность, гордыня и самомнение, мстительность — все то, что искажает, уродует человеческую душу). Воспитатель внима­тельно приглядывался к воспитаннику, и если видел признаки этих пороков, искал, как умел, способы борьбы с ними. В нравственных проповедях про­шлого, в его этических рекомендациях многое нам кажется теперь наивным, но само это пристальное внимание к свойствам человеческой натуры — важ­нейшая часть всякого воспитательного процесса на всех его возрастных уровнях. А ведь у нас нрав­ственное обучение, собственно, кончается с детским садом, школа практически обучает только наукам (в нынешних условиях бурного развития научных знаний это означает, увы, что детей и подростков безжалостно накачивают ими). Науке жизни — без­условно важнейшей из всех!— в школе не учат.

Вся тяжесть задачи — что, впрочем, и естествен­но - ложится на семью. Но всегда ли справляются с ней взрослые? В том-то все и дело, что родители порой тоже оказываются «неучеными» в семейной жизни и очень часто, столкнувшись с нравственными задачами, особенно если они сложны, не знают, что им делать.