Счастье, несчастье...

Культ верного женского сердца, который был роздан прошлыми столетиями, должен, конечно, со­ставить непременную часть нашего жизненного идеала. Верность, умение понять другого, сострада­ние, милосердие (мы напрасно долгое время прене­брегали этими словами — они полны жизненного значения). И если женщины не двигают вперед

Цивилизацию,

Мать ждали к ужину, а она все не шла.

—    Где ма-а-ама?..— тянула Леночка.

—   В самом деле, что это нашей мамы так долго нет;,— сказал Отец.

—   Она собиралась зайти к Паншиным,—вскользь бросила Бабушка:

—   Зачем это? — настороженно спросил Отец.

—   Они давно не видались, — примирительно ответила Бабушка,— все-таки школьные под­руги. К тому же они переехали на новую квар­тиру.

Теперь ожидание стало особенно напряженным. Разговор не клеился (Отец явно был чем-то недово­лен), Леночка ныла, что она тоже хочет новую квар­тиру, а когда ей ответили, что у них и так новая, воз­разила, что всю жизнь в ней живет — ее жизни было семь лет.

Мама пришла свежая с мороза, очень оживлен­ная, глаза ее блестели.

—   Слушайте! — сказала она.— Я была у Пан­шиных!

—    Ну, что Паншины? — спросил Отец.

Лихорадочно сбросив в передней пальто, поспеш­но стянув сапоги, Мать заняла свое обычное место за кухонным столом и сказала изнеможенно:

—    Ну, квартира! Ты знал, что они переехали на новую квартиру?

—   И что же тут такого? — спросил Отец.

—    Но ты бы видел эту квартиру! Во-первых — ванная...

—   А что, Сима не поумнела с тех пор, как пере­ехала в новую квартиру? — как бы между прочим спросила Бабушка.

—   Постойте, злые люди,— смеясь, воскликнула Мать,— дайте рассказать все по порядку. Ванная у них просто сверкает. Черный кафель, раковина и сама ванна бледно-зеленые, ванна утоплена, а кра­ны сияют, как солнце.

—   Лена,— сказал Отец,— иди делать уроки.

—    Я хочу послушать про квартиру,— ответила Лена несколько даже капризно, что было вовсе ей не свойственно, просто сейчас она почувствовала — не конфликт, нет, но все же некую конфронтацию между родителями и тотчас воспользовалась от­крывшейся возможностью: ведь мама не гнала ее делать уроки, стало быть, имело смысл немного потянуть. Она чувствовала, что Мать па ее сто­роне.

—   Честное слово,— сказал Отец,— мне не очень интересно, какая ванна у Паншиных.

—    Ну, тогда послушай, какая у них кухня,— уже несколько назло сказала Мать, совсем разве­селившись.— Она, конечно, не такая маленькая, как наша. У нас повернуться негде, но дело не в том. Там такая мойка! Там такая плита! Все сверкает! В такой кухне чувствуешь себя принцессой, кото­рая в шутку взялась приготовить пирог.

—   Лена! — строго сказал Отец.

—   Я хочу послушать про квартиру! — уже кричала Лена,— Я хочу послушать, какая у них кухня! А занавески у них есть?

—   А занавески у них...— начала Мама голосом сказочника.

—   А у Али Крымовой,— страшно торопясь, чтобы ее не перебили, сказала Лена,— у них зана­вески с Василисой Прекрасной...

—   О нет,— мечтательно сказала Мать,— тут не Василиса, тут огромные подсолнухи...

—   Лена! — закричал Отец.— Сейчас же делать уроки! — и обращаясь к Матери: — Может быть, ты нам еще и про обстановку расскажешь, где у них что стоит?

—   С удовольствием,— подхватила Мать, и Ле­на тотчас к ней пододвинулась.— В столовой у них сервант, вернее, даже и не сервант, а такая старин­ная горка, представьте, кругом современная лег­кая мебель, и посреди нее старинная, великолепная... И в ней японский сервиз, сработанный под XVIII век, напудренные маркизы — это просто чудо что такое! И честно говоря, после этого наша столовая...

Лена была вне себя.

—- Ничего этого нет,— вдруг спокойно сказала Бабушка.

—   Что значит — нет?!

А так, эти твои Паншины ужасные неряхи, невероятные, у них пауки по углам, и вечно какие- то Кочерыжки на полу валяются. Мать онемела от негодования, но Бабушка на кочерыжках настаивала. Ревущую Лену отправили Делать уроки, Отец ушел, хлопнув дверью (он не умел, да и не хотел объясняться), Бабушка и Мать остались одни.

—   Можно подумать, что я говорила какие-то не­приличные вещи,— сказала, наконец, Мать.

—   У тебя температура не повышена? — на­смешливо спросила Бабушка.

—   А что, мне нельзя было рассказать про хоро­шую квартиру? И при чем тут кочерыжки?

—   Да это я так, больше для Ленки. А тебя я се­годня просто не узнаю. Глаза горят, как у барса. Я уж и не знала, как тебя остановить, вот мне и при­шлось клепать на бедных Паншиных. Каждое твое слово было пропитано завистью.

—   Ну и что же — я в самом деле позавидовала. Можно и по-хорошему позавидовать.

Тут вошел Отец и заявил, что хорошей зависти вообще не существует,— и разгорелся спор. Отец го­ворил, что зависть чувство сильное, мучительное и совершенно бесплодное. А Мать возражала, что за­висть к чему-то хорошему может сподвигнуть тоже на что-то хорошее, а может быть, даже на что-то луч­шее.

—   Сальери завидовал хорошему, очень даже хорошему, гениальной музыке, а потом взял да и от­равил ее автора.

Мать обиделась, увидев в этом какой-то намек, а Отец, разгорячившись, сказал:

—    Надо быть не знаю кем, чтобы при дочери, при дочери... А ведь у нас, вы знаете, есть еще «черный ящик»...

Наступило молчание — все понимали, что разу­меет Отец под этим «черным ящиком».

—   Да уж,— снова начал Отец,— после того, как наша дочь увидела свою маму в таком... неистовом состоянии, ее уж теперь не удержишь. Все дни на­пролет теперь станет высматривать — у кого, что, где?— Отец сказал это противным старушечьим голо­сом,— Во всех домах теперь занавески разглядит.

—   Я понимаю,— продолжал он, несколько успо­коившись,— понимаю, когда голодный завидует сытому. Но тебе! Зачем тебе черная ванная, когда у тебя есть белая? — вот чего я не пойму ни­когда!

Мать ответила, что она не завидует ванной, не за­видует гарнитурам — она завидует тем людям, ко­торых дома за каждое слово не пилят.

— Все не то вы говорите,— вмешалась, наконец, Бабушка.— Завистники — несчастные люди, вот в чем дело. Самые несчастные бедняги на свете. Помните Зою из пашей старой коммунальной квар­тиры — вот была мученица, вот страдалица! Пом­ните? Бывало, выйдет на кухню чернее тучи, кастрю­ли гремят, сковородки летают — не подходи! Тут уж можно и не спрашивать, и так все знают: кто-ни­будь из соседей купил себе либо шкаф, либо еще что-нибудь. Я отлично помню, как сама она купила тюле­вые занавески с пальмами, и все подумали, слава богу, немного успокоится. А через три дня — ужас, дым коромыслом! Опять сковородки летят! Что та­кое? Оказывается, соседка побежала и купила тюль с розами. У Зои с пальмами, а у той — розы. Бед­ная, почернела вся. И самое любопытное: она дей­ствительно страдала и не могла себя понять, в себе разобраться, себя как-то успокоить — ну розы, ну и что? А у нее — это я вам уже как врач говорю — поднималось кровяное давление. Зависть — зверь, который жрет и сыт не бывает. Новая квартира? — а у Ивана Ивановича лучше. Новая машина? — а у Ивана Петровича... и так далее. Стиральная ма­шина? Телевизор? Не знаю что? Так и будет душа всю жизнь тащиться за чужими вещами. Страшное дело — жить любовью к чужим вещам! Носить платье, а любить то, что на соседке — это же можно так и с ума сойти. Мы говорим: боже мой, она стала рабом своих вещей — но ведь это своих. А быть рабом чужих?

Вот такой пламенный монолог произнесла Бабушка.

Тут нам важна нравственная настороженность. На первый взгляд казалось, что ничего страшного не произошло,— пришла мама от знакомых, с востор­гом рассказала об их квартире. На самом, деле слова матери были неосторожны. Их дом, всеми ими лю­бимый, вдруг разом потускнел, как бы стал второ­сортным по сравнению с чужим — и только лишь потому, что там был черный кафель и японский сервиз под XVIII век! И самый мир своего дома с его разумным спокойствием и взаимопониманием тоже оказался как бы второсортным по сравнению с миром Паншиных, если верить Отцу и Бабушке, людей недалеких и неглубоких. Явный нравственный перекос.