Из первых рук

—Чудесно, братец, — сказал я. — Ты успокойся. Картина действительно ничего. Только «красиво» — не то слово.

—Т-там какой-то т-тип к-копировал ее, но т-так п-плохо, у меня и то лучше бы получилось.

—Еще бы, — сказал я. И вдруг меня осенило. — Послушай, Носатик, — сказал я. — Мы обеспечены. — Я чуть не плакал. — Какой завтра день? Не дай Бог, воскресенье.

Но завтра, к счастью, не было воскресеньем. И еще до четырех часов у меня был превосходнейший ранний Джимсон. Этюд к «Женщине в ванной». Или, вернее, с «Женщины в ванной», но со всеми несомненными чертами, свидетельствующими, по выражению критиков и крикетоведов, о той первой свежести восприятия и смелости исполнения, которое не в силах повторить рука, ибо, приобретая зрелость в решении поставленных задач, она утрачивает тем не менее то je ne sais quoi {54}, без которого, пожалуй, ни одно произведение искусства не заслуживает именоваться творением гения.

Я на скорую руку высушил эскиз над печкой. У бедной Сары на заду вздулся волдырь, когда я тащил ее в Кейпл-Мэншенз. Но профессора это не смутило. Он ведь покупал не картину, а раннего Джимсона с безупречной родословной.

Когда я спросил его, не сходить ли мне на Бонд-стрит, он чуть не стал передо мной на колени. Он тут же послал телеграмму сэру Уильяму, и сэр Уильям еще до обеда прислал ответную телеграмму: пятьдесят фунтов и недельный опцион. Остальная сумма — по получении фотокопий и еще одной рекомендации от другого критика или, что более желательно, ученого крикетоведа.

Я согласился предоставить опцион на двадцать четыре часа, и сэр Уильям, который со свойственным ему великодушием был всегда готов оказать доверие там, где по большому счету имелись все основания считать сделку выгодной, выплатил все сразу.

Глава 40

На следующей неделе я так завертелся, что забыл получить по чеку. И сэр Уильям, боясь упустить картину, телеграфировал профессору, чтобы тот зашел ко мне. Но когда он зашел, мы все были в такой горячке, что не сразу его заметили.

Старая часовня походила на верфь — грохот, пыль, канаты и стояки для лесов, лестницы и банки с краской.

Я хотел наносить роспись прямо на стену. Двадцать пять на сорок, оштукатурена, как обычно, крупнозернисто, вручную, с мастерка. Отвесная грязно-серая поверхность с присохшим кое-где пометом, с паутиной у потолка и следами плевков поближе к полу. Пальцы мои так и рвались пройтись по ней кистью номер двадцать четыре. Я почти готов был обнять эту стену.

Но Носатик так разбушевался, что без клеенчатой робы и зюйдвестки к нему просто было не подступиться.

—Н-нельзя наносить роспись п-прямо на стену! — вопил он.— Она не г-готова. Н-надо п-писать на холсте или к-к-к...

—Да, но если возводить леса, придется как минимум ждать две недели.

—И н-нужно ждать, п-пока не возведут леса.

—А мое мнение — что эта чертова развалина не сегодня завтра и без нашей помощи рухнет. Кому тогда нужны будут твои леса? И вообще, если я взялся расписывать стену, того и жди пожара, удара молнии или обвала. А здесь я собираюсь написать самую большую свою картину. Быть может, это вызовет землетрясение или мировую войну, и полгорода превратится в руины.

Носатика мои речи привели в ужас. Нос у него покраснел и словно набряк от отчаяния. Чувства его достигли высокого напряжения. Поначалу он не сумел их выпустить, а потом они вырвались сами, все разом, как мелкая дробь.

—Н-но именно поэтому и надо ж-ждать, мистер Джимсон. Вы не можете рисковать, когда речь идет о такой картине. Не имеете права рисковать.

—Права, Носатик? Картина-то все-таки моя, черт возьми.

—Д-да. То есть н-нет. То есть я хотел сказать — она принадлежит народу. Эт-то шедевр, который принадлежит миру, г-грядущим п-поколениям.

—А может, этим поп-поколениям плевать будет на все картины, кроме кинокартин?

—Прошу вас, пожалуйста, мистер Джимсон. Ведь это серьезное дело. Вы не имеете права идти на риск. Надо укрепить потолок.

—Ни за какие коврижки. Сейчас же приступаю к работе.

—Но часовня может рухнуть.

—И пусть рухнет.

—Но тогда ваша работа погибнет навсегда.

—Пусть погибнет. Все равно останется достаточно дураков, занимающихся живописью и даже росписью. Искусство нельзя уничтожить, даже если забросать его кирпичами.

—Но никто не с-создаст к-картин, равных вашим, в-великих картин.

—Откуда ты знаешь, что они великие, Носатик?

—Откуда? — сказал Носатик. — Как же не знать? Достаточно взглянуть на них.

—Ну, этой ты, положим, еще не видел.

—Это будет величайшая картина, вы же знаете.

—Нет, черт возьми, из тебя никогда не выйдет художника. Ты рожден для церкви или большого бизнеса. Твое место там, где нужна вера, а не творчество. Тебе бы быть начинающим Фордом или пойти в ранние христиане. Подумаешь, львы! На всех все равно не угодишь.

Но, по правде говоря, из-за «Сотворения мира» я и сам вышел из берегов. Думал о нем днем и ночью. Уже неделю по-настоящему не ел и не спал. С тех самых пор, как мне в карман — через Бидера — свалились с неба шальные деньги. По ночам я просыпался, весь дрожа. Мне казалось, что упыри вонзились в пальцы ног. На самом же деле это «Сотворение» терзало меня своим огромным клювом. Я шел по улице и вдруг начинал смеяться и подпрыгивать на несколько футов, так, что мальчишки швыряли в меня апельсинными корками, а девчонки, подобрав юбочки, оглядывались, нет ли где полисмена, чтобы поскорее убрать эту непристойную ветошь (то есть меня). И все это происходило со мной потому, что я чувствовал, как ледяные руки толкают меня в спину — руки «Сотворения». Ничего удивительного, что Коуки решила, будто я немного того, и бегала за мной с бутылками портера, теплой одеждой и грелками. Потому что, как всякий порядочный генерал, я спал на месте боевых действий, а в часовне, которая, по мнению Коукер, была построена разве что для огнепоклонников, не было гидроизоляции.

—Послушай, Носатик, — сказал я, — пожалуй, то, что ты говоришь, не лишено смысла, но...

—С-с-с... — сказал Носатик, не желавший даже подождать, когда я кончу.

—И если ты можешь укрепить доски завтра к вечеру, я пока займусь картонами.

Причина, по которой я не мог ждать, была связана с Сарой. Полиция, — возможно, уже напала на мой след. А еще пять лет — пусть даже два — в душегубке прикончили бы меня. Поэтому я немножко торопился перенести мой замысел на стену.

—Даю тебе двадцать четыре часа, — сказал я, — чтобы покончить с досками. Но дольше я ждать не могу. Эта картина мне дороже жизни.

—Могу я платить сверхурочные? — спросил Носатик, капрал от промышленности. — В конечном счете это окупится.

—Плати сколько хочешь. Деньги для нас не проблема, — сказал я, и Носатик отправился пользоваться данной ему властью. Он пользовался ею так толково, что уже ко второй половине дня раздобыл доски и штукатуров. А также целый контейнер стояков, лестниц, цемента, канатов, ведер, не говоря о козлах и красках. Одноклассник Носатика по имени Джоркс, который, как все подростки, разбирался в электричестве, слазил на крышу и присоединил к старой проводке несколько метров нового провода, и мы смогли навесить целую гирлянду ярких ламп, от которых в старой часовне стало светло, как в ресторане. А еще двое ребят с Эллам-стрит, Набат и Знаменито, которые, как все настоящие лондонские парнишки, увлекались судами, снастями, узлами и блоками, соорудили в восточном нефе специальное приспособление, на которое подвесили две люльки. То есть ящики с отодранным боком, сидя в которых можно было расписывать стену.

Собственно говоря, все работы, кроме установки подпорок, были бы закончены завтра к вечеру, если бы не обычные помехи. Во-первых, прибыл какой-то джентльмен не то от муниципалитета, не то от комитета и, заявив, что здание ненадежно, предложил немедленно его покинуть.

54

Здесь: особое, неповторимое ( фр.).