Из первых рук

Столкновение художника с окружающей средой показано в романе глазами художника. Само заглавие «Из первых рук» (английское название «Тhe Horse's Mouth» буквально значит «лошадиная морда» и обыгрывает идиоматическое выражение I know it out of the horse's mouth — «я знаю это от самой лошади», — бытовавшее среди букмекеров и означавшее, что точные сведения о том, какая лошадь выиграет на скачках, поступили от самой лошади, то есть «из первых рук») подчеркивает основную направленность романа и то, что повествование ведется от лица художника, фиксируя особенности его творческого «Я».

Используя форму романа-исповеди, которым по сути является книга, Кэри настолько сливается со своим героем, что его Галли Джимсон воспринимается как реально существующее лицо, как автор написанных от его имени заметок. Весь стилистический строй романа — его ритм, образная система, язык описаний и диалогов — полностью подчинен личности главного героя. Читатель видит, слышит и воспринимает лишь то, что видит, слышит и воспринимает Джимсон. Более того - все показываемое в романе проходит сквозь впечатления, чувства и мысли Джимсона, окрашено его настроением. А так как Джимсон — художник, к тому же художник, наделенный даром своеобразного, особого восприятия, то включенный в его поток сознания объективный мир предстает перед нами в весьма своеобразном ракурсе. Он как бы дробится на отдельные значимые впечатления, те наиболее броские элементы, которые вбирает сознание художника. «Я шел вдоль Темзы. Позднее осеннее утро. Солнце в дымке. Как апельсин за стеклом закусочной. Внизу сияние. Отлив. Грязная вода, солома, планки от ящиков, мусор и от одного берега до другого зигзагом — нефть. Как гадюка в снятом молоке. Древний змий, символ природы и любви» — так начинается рассказ Джимсона, и читатель сразу окунается в стихию художнического видения. Взгляд художника словно высвечивает отдельные явления, предметы, детали. Краткие, назывные, безглагольные предложения нанизываются одно на другое, создавая целостную и очень яркую картину. Приемы пластического искусства перенесены в словесное. Кажется, стоит Джимсону взять в руки кисть — и эта уже готовая в мыслях картина мгновенно ляжет на полотно. Характерна удивительная красочность всех описаний и портретов. Глаз художника замечает и фиксирует все оттенки цвета и особенно пристально вглядывается в контрастные сочетания. Красочны и необычны сравнения, к которым особенно охотно прибегает Джимсон при описании пейзажей и людей. Знаменательно, что образы, то есть то, с чем сопоставляется предмет, всегда черпаются из повседневной жизни: «спокойно течет река, как пролитые чернила», или: «река покрыта мелкой рябью, как гладкая сторона терки для сыра» и т.д., и т.д. Образы эти предельно конкретны. Соотнесенный с ними предмет становится зримым, ощутимым, раскрывается с новой, неожиданной стороны, эстетически осваивается наново. Конкретность и чувственность описания доведены здесь до такой силы, какая встречается только в пластическом искусстве.

Дробности фиксируемых впечатлений соответствует и дробный, почти стаккатный ритм повествования, который создается обилием коротких назывных предложений. Этот ритм, быстрый, напряженный, передает интенсивность психологического процесса, внутреннее горение, непрестанную работу мысли, которая ни на минуту не прекращается в мозгу художника. Стилистический строй романа передает внутреннюю жизнь героя, приоткрывая дверь в его творческую лабораторию. Читатель судит о Джимсоне как о художнике не только и даже не столько по тому, как он сам себя оценивает, а по той своеобразной манере видеть и воспринимать окружающую его действительность, которой проникнута каждая строчка книги. «Из первых рук», — утверждает известная английская писательница П. X. Джонсон, — самое глубокое исследование интеллекта художника, какое когда-либо знала английская литература».

М. Шерешевская

Глава 1

Я шел вдоль Темзы. Позднее осеннее утро. Солнце в дымке. Как апельсин за стеклом закусочной. Внизу сияние. Отлив. Грязная вода, солома, планки от ящиков, мусор и от одного берега до другого зигзагом — нефть. Как гадюка в снятом молоке. Древний змий, символ природы и любви.

Пять окон льют свет в человеческий

склеп; одно ему воздух дарит;

Второе доносит музыку сфер; а третье

ему открывает

Толику бескрайних миров... {1}

Темзу, скажем. Прибрежную грязь, сверкающую, как золотой слиток тридцать шестой пробы, прямо из огня. Говорят, когда выходишь из тюрьмы, скорей ищешь укромный уголок, темную норку, как кролик, спугнутый горностаем. Небо пугает тебя своим простором. Но мне оно нравилось. Я просто купался в нем. Я не мог оторвать глаз от облаков, от воды, от грязи. И я, верно, с полчаса приплясывал взад и вперед по Гринбэнк-Хард, скаля зубы, как горгулья {2}, пока ветер, поддувая под штаны и задувая за шиворот, не заставил меня, как говорят, очухаться. Напомнил про глаза и печенку.

Я сообразил, что не могу тратить время на удовольствия. Человеку в моем возрасте следует торопиться с работой.

У меня оставалось два шиллинга шесть пенсов из тюремных денег. По моим подсчетам на ночлег, харчи и рабочие материалы надо было пять фунтов. Не хватало четырех фунтов семнадцати шиллингов и шести пенсов. Раздобудем у друзей. Но когда я стал перебирать своих друзей, оказалось, что я должен им куда больше: больше, чем они могли дать мне.

Солнце раскололось сверху на языки пламени; туман местами поредел, проступили изломанные серые линии, как трещины во льду весной. Начало прилива. Змий разорван. Изумруды и сапфиры. Вода как лак. Медленно плывут золотые лоскутья листьев. Золото — умный металл. И тут солнце вдруг прожгло дыру в другом месте, сбоку, и выстрелило лучом прямо в новую вывеску «Орла и ребенка», возле завода моторных лодок.

Знамение, подумал я. Прощупаю Коукер. Мы с ней старые друзья. Надо же с кого-то начать. Говорят, она попала в беду. Но я тоже попал в беду, а люди в беде, говорят, скорее помогут друг другу, чем те, у кого все в порядке. И чему тут удивляться? Ведь тот, кто тащит из ямы другого, легко может свалиться в нее сам. А горемыка рад посочувствовать чужому горю. Жалостливая душа. Ему милей ваши слезы, буу-буу, чем улыбка миллионера, писанная сливочным маслом на вывеске дантиста.

Коукер служила в «Орле» буфетчицей. Рост — пять футов, в ширину — три. Лицо что морда мула, только глазки маленькие и голубые. Цвета денатурата. «Орел» стоит на берегу Темзы, и сюда заходит разный сброд. Надо видеть, как кубышка Коукер выкидывает за дверь шестифутового верзилу. Рукой за шиворот, ногой в зад, только искры сыпятся, как от новой подковы. Рука у Коукер маленькая, но тяжелая. Чугун. Жизнь ее не балует. Туловище у нее длинное, ноги короткие, а терпение еще короче.

У входа в «Орел» болтались три каких-то субъекта, ждали, когда откроется бар. Я спросил:

—Что, правда, Коукер попала в беду?

Но они были нездешние. Пришли откуда-то на барже с гравием. Они не знали Коукер. И тут я увидел, что она идет к «Орлу» с сеткой в руках, а в сетке — вязанье и шлепанцы. Портативный уют. Я улыбнулся и приподнял шляпу, снял ее совсем.

—Привет, Коукер. Вот я и снова здесь.

—Уже вышли? Я думала, завтра.

—Вышел, Коукер. Рад тебя видеть. Мне, должно быть, нет писем?

—Вы зачем пожаловали? Отдать мне долг? — сказала Коукер с таким видом, что я сделал шаг назад.

—Не волнуйся, — сказал я быстро. — Получишь все, до последнего пенни. Откуда мне было раздобыть деньги в тюрьме?

—Будто вы на воле пытаетесь это сделать. Но больше не ждите.

—Само собой, Коуки.

Но Коукер завелась на полный завод. На всю пружину. Сжала кулаки, того и гляди стукнет. Я отступил еще на шаг.

1

Стихи Уильяма Блейка в романе переведены Я. Гординым

2

Горгулья - водосточная труба в виде фантастической фигуры (в готической архитектуре). Здесь и далее примечания переводчика.