Исповедь моего сердца

В последнее время на Смита иногда нападает не свойственная ему молчаливость: он то ли размышляет о чем-то, то ли раскаивается, то ли что-то предчувствует. Здесь, вдали от шумного города, очень одиноко. До странности одиноко. Ведь горы такие высокие, а небо такое пронзительно-синее, что душа человеческая чувствует себя потерянной. И холодно.Хотя уже почти май , холодпробирает до костей. Дома, в Филадельфии, мечтательно говорит Смит, должно быть, уже цветы зацвели.

— А нам-тодо этого какое дело? — спрашивает Лиджес.

28 апреля, ясным ветреным днем, вскоре после полудня они подъезжают к речушке, которую искал Лиджес. Она находится более чем в двадцати милях за озерами Ред-Фезер в необитаемом месте среди невысоких гор, крутых известняковых каньонов, узких бурных ручьев, берега которых все еще по краям скованы льдом. Дорога, по которой ехал Лиджес, в этом месте сужается до размеров тропы; на отвесных стенах каньона видны шрамы от камнепадов и снежных лавин.

Ошеломленный Смит выбирается из машины и останавливается, упершись руками в бока, с видом, выражающим безграничное удовлетворение. Изо рта при выдохе вылетают струйки пара, глаза начинают наполняться слезами, губы беззвучно шевелятся . Вот оно.

Через плечо он кричит Лиджесу, как ему здесь нравится, но тот, невозмутимо занятый подготовкой рыболовных снастей, похоже, его даже не слышит.

(В Форт-Коллинзе путешественники приобрели снасти высшего качества в самом дорогом спортивном магазине: одинаковые удочки и катушки, прочную эластичную леску, нож из нержавеющей стали для потрошения рыбы, набор изящных перьевых поплавков, резиновые сапоги до бедра, прорезиненные перчатки, сети и прочее.

— И все это хозяйство — лишь для того, чтобы поймать рыбу! — удивился Смит, но тут же поспешно исправился: — Однако оно, разумеется, стоит каждого истраченного пенни.)

Приходится повозиться, чтобы приделать катушки к удилищам, намотать леску, пригнать по ноге резиновые сапоги, но в двенадцать десять по часам Лиджеса мужчины с величайшей осторожностью входят в ледяную воду и забрасывают удочки.

Проходят минуты.

Минуло уже полчаса.

С гор дует несильный холодный ветерок. Плещется горный поток, белый от пены и холодный. Лиджес ловит себя на том, что смотрит на Смита со своего рода братским состраданием. Наконец они на месте, все хорошо; он не торопится, потому что, когда торопишься и действуешь в спешке, теряешь достоинство — как, например, тогда, когда он схватил ту женщину за горло. Хотя ее нужно было убить в любом случае. С возрастом Лиджес, он же Харвуд Лихт, сын своего отца, постигает логику Абрахамовой философии, согласно которой преступление растворяется в соучастии и многое предопределено прежде, чем происходит малейшее движение. Он знает, что в прошлом часто действовал неуклюже, но он учится, и однажды, скоро, быть может, уже на следующее Рождество, заставит своего отца-тирана восхититься им; а Терстон и Элайша и даже эта испорченная сука Миллисент будут забыты.

Так он размышляет, стоя с удочкой в идиллической горной речке и глядя на Роланда Шриксдейла Третьего с мрачной полуулыбкой. У того пухлое детское лицо сосредоточенно сморщилось; прищурив близко посаженные глаза, он неотрывно наблюдает за плещущей водой, словно боится ее; ноги широко расставлены, чтобы не потерять равновесия, когда рыба заглотнет крючок и дернет. (Потому что рассказывают множество историй о том, как рыбаки, упав в ледяную реку, набирают полные сапоги воды и те становятся такими тяжелыми, что утаскивают их на дно, рыбаки тонут, если не умирают прежде от переохлаждения.) Теперь, начав отращивать бороду, Смит выглядит не таким уязвимым, как прежде; теперь, когда кожа у него уже не такая бледная и прыщеватая, он начинает походить на… Хармона Лиджеса.

Бедный Роланд, бедный Роберт! Он снова и снова закидывает удочку, но его леска снова и снова запутывается; а теперь она застряла в катушке, и веселый разноцветный маленький поплавок из красных, оранжевых и желтых перышек зацепился за его брюки. Лицо Смита сморщилось от детского отчаяния, словно, будь он здесь один, он бы непременно расплакался… но, к счастью, он не один, его друг и товарищ Хармон Лиджес наблюдает за ним и придет на помощь.

Да. Пора. Лиджес вынимает из висящих на поясе ножен блестящий нож из нержавеющей стали и не спеша подходит к Смиту.

— Ну, что тут у тебя, Роберт? — говорит он. — Давай помогу.

«…Не мир пришел я принести, но меч» [21]

Юный Дэриан Лихт с его обращенным внутрь себя взглядом, мечтательной грустной улыбкой, со светлыми и легкими, словно перышки, волосами, с его обыкновением появляться внезапно, как вспыхнувший огонек, незаметно исчезать и снова появляться, будто бы соткавшись из воздуха, кажется его товарищам по Вандерпоэлской мужской академии таким загадочным, что однажды сосед по комнате Тигр Сэттерли (из Балтимора, Мэриленд; отец — адвокат фирмы «Балтимор и Огайо рейлроуд») спрашивает его грубовато-добродушно — в британской манере, усвоенной элитой академической братии, — почему он такой, как он есть.

Запыхавшийся Дэриан, только что вернувшийся из школьной часовни, где играл на органе, непонимающе моргает:

— А какой я «есть»? Что ты имеешь в виду?

В комнате, кроме Сэттерли, находятся еще несколько мальчиков — все они смотрят на Дэриана насмешливо. Это почти пугает его, хотя — с чего бы им хотеть обидеть его? Это всего лишь товарищи Сэттерли по футбольной команде.

Сэттерли с осуждением поясняет:

— Ты какой-то чертовски счастливый.

— В самом деле? Я не нарочно.

— Черт побери, но ты ведь действительно счастливый, разве нет?

Дэриан бросает нервный взгляд на остальных: Чики Честерсона, Фрици ван Гелдера, Бенбо Моргана — и видит, что те, здоровые ребята со скрещенными на груди руками, с пробивающимися на подбородках и над верхней губой усиками (в то время как у самого Дэриана лицо совершенно гладкое), не улыбаются . Все люди — наши враги, потому что они — чужаки.

Дэриан запинается:

— Я… я не знаю, — и видит, что непредсказуемый Сэттерли, кажется, начинает опасно сердиться. — Я не задумываюсь о таких вещах. Просто я играл… свою музыку.

Сэттерли вспыхивает, словно к нему поднесли зажженную спичку.

— Твоя музыка! «Твоя» музыка! Нет, ты скажи, отчего это ты такой счастливый, может, есть какое-то особое место, куда ты ходишь? Может, это какое-то место, которое находится вне школы? Или ты забавляешься сам с собой?

Сэттерли топает своими слишком большими для четырнадцатилетнего подростка ногами так, что пол начинает дрожать. Да, вот такой он сильный, будьте уверены.

Дэриан, испытывая неловкость, повторяет:

— Но я действительно не знаю.

Бенбо, внук Дж, П. Моргана, с угрожающей улыбкой делает выпад вперед.

— Нет знаешь! Ты ведешь себя так, будто тебя ничего не трогает. Будто ты, Лихт, выше всего и всех.

— Да нет же, меня все трогает, — протестует Дэриан, пятясь и пугливо улыбаясь. Они хотят не просто командовать им, они хотят его побить. Можно ли этого избежать? Превратиться в дым, чтобы их кулаки молотили по воздуху? Исчезнуть, пройдя сквозь единственное зеркало в комнате — мерцающий ромб над крышкой бюро? Или обернуться несколькими музыкальными тактами, каскадом отрывистых звуков, звенящих, словно скачущие льдинки, и влетающих ему в голову, когда руки блуждают по клавиатуре органа, слишком стремительно, не давая остановиться и быстро записать их —

— Трогает-то оно, может, и трогает, — говорит Сэттерли с южным акцентом, растягивая слова, в его голосе смешиваются злость и обида, — но проходит сквозь тебя. Скажешь, нет? А?

21

Евангелие от Матфея, 10; 34.