Исповедь моего сердца

Милли медленно вытирает заплаканные глаза и замечает: что-то — чтобы не сказать все — переменилось. Папа очень зол, он не простил их, а Элайша больше не ее красивый молодой любовник, а всклокоченный, пристыженный, смущенный юноша; мужчина с очень темной кожей и взглядом, ищущим у нее утешения.

— Элайша решил немедленно покинуть Мюркирк, — ровным голосом сообщает папа. — И он верит, моя девочка, что ты поедешь с ним.

Милли шмыгает носом. Если для других такое шмыганье — не более чем обычный недостаток манер, для Милли, как для всякой инженю, это высокомерный знак раздражения, вызов. Высоким детским голоском она, глядя на отца, а не на Элайшу, отвечает: да, она поедет с Элайшей, если он этого хочет…

— Если это то, что он тебе сказал.

Элайша вяло подтверждает: да, это именно то, чего он хочет.

— И чего ты сама хочешь, Милли. — Голос отца звучит по-прежнему ровно, рассудительно и взвешенно. — Но если ты уедешь сейчас с Элайшей, девочка, ты уже никогда не вернешься домой ко мне. Надеюсь, ты это понимаешь.

Милли молчит, она улыбается, прижимая к носу вышитый носовой платочек. Теперь ее глаза тоже мечут молнии, в них пылает огонь. Элайша неуверенно делает несколько шагов ей навстречу и протягивает руку, словно они здесь только вдвоем. Он умоляет Милли ехать с ним, ведь они обещали друг другу, что никогда не расстанутся, они любят друг друга, сколько раз они клялись в этом. Милли почти уже берет протянутую руку Элайши, потому что это рука, которую она любит, любит эти тонкие длинные пальцы, сколько раз она замирала под их ласковым прикосновением, целовала и гладила их… Но ее собственная рука словно налилась свинцом, она не поднимается, сам дух Милли стал свинцовым, глаза ввалились, сделались некрасивыми и болят, она так исступленно терла их, что выпало несколько ресничек. Это неправильно, нечестно, жестоко со стороны двух мужчин поставить ее вот так перед собой, словно подсудимую в зале суда, подвергнуть такому испытанию, требовать играть такую роль… И без подготовки! Без единой репетиции!

—  Ненавижу вас обоих! — шепчет Милли.

Элайша продолжает что-то нетерпеливо говорить, он сердится, но Милли никак не может сосредоточиться . Ненавижу вас обоих! Мерзавцы. Оставьте меня в покое, я хочу спать.Абрахам молчит, лишь улыбается своей тяжелой, понимающей улыбкой, его глаза мерцают, как осколки разбитого стекла. Глубоко в душе Милли понимает, что он и она — одно целое… Отец — это она сама… а Элайша, всего лишь любовник, никогда ею не станет.

Сцена продолжается, пока Милли не падает без сознания прямо на руки отцу. Одновременно раздается громкий треск захлопывающейся двери.

Итак, Элайша Лихт покидает Мюркирк навсегда в октябре 1913 года, а в следующее за его отъездом воскресенье Миллисент отправляется в Рейнебек к Фицморисам с долгим визитом.

И само собой выходит так, что Абрахам Лихт начинает забывать Элайшу, как человек в конце концов забывает любой неприятный эпизод из собственной жизни; по крайней мере — если «забывать» в данном случае слишком сильное слово — он перестает говорить об Элайше, да и о чем тут в самом деле говорить! Прошлое — лишь кладбище будущего, так же как будущее — лишь лоно прошлого.Его мысли сосредоточены теперь на Рейнебеке, на клане Фицморисов, о котором он вскоре будет знать все, что узнать возможно.

Милли оставила свои глупые девичьи слезы. Милли порвала все письма и выбросила клочки в болото. Катрина никогда не упоминает об утраченной любви Милли, лишь изредка вспоминает о ней как о нервном срыве, какие вообще свойственны чувствительным девицам в определенные лунные циклы; она никогда не говорит об Элайше — разве что когда заверяет Милли, что, стоит той уехать из Мюркирка с его нездоровыми испарениями, и она забудет его, «как забыла уже столь многое». В ответ Милли смеется высоким нервным смехом, который пронзает ее, словно боль, и говорит;

— О, Катрина, я почти хочу, чтобы это оказалось не так, но знаю, что так оно и будет,видно, так уж мне на роду написано.

«Чужой боли я не чувствую»

«Неужели это я, мое нелепое превращение?» Вот что приходит в голову управляющему добывающей компанией «Кэмп янки бейсин» мистеру Хармону Лиджесу на исходе дня 9 апреля 1914 года, когда в шумном вестибюле отеля «Эдинбург» в Денвере, Колорадо, он замечает приезжего — коренастого молодого джентльмена в коричневом твидовом «в елочку» пальто и такой же шляпе, который очень — действительно, неправдоподобно — похож на него самого. Сходство так нервирует Хармона Лиджеса, что он не может просто пройти мимо; он останавливается за одной из величественных мраморных колонн, чтобы незаметно понаблюдать за мужчиной, и ощущает странное чувство волнения, смешанного с отвращением, предвкушения, смешанного со страхом… потому что незнакомца, если отбросить привходящие различия, вполне можно принять за его подлинного близнеца. Во всяком случае, Хармону Лиджесу так кажется.

Словно завороженный, хотя и в некотором роде оскорбленный, Лиджес изучает мужчину в твидовом пальто, чтобы убедиться, что тот действительно ему не знаком, скорее всего приехал откуда-то с Востока, наверное, из Омахи, поездом, прибывающим в 16.45. Интересно, он на самом деле путешествует один, как кажется?.. Может быть, он здесь по делам? Вряд ли, ему не хватает самоуверенности и настороженности бизнесмена; кажется, он чувствует себя на новом месте не в своей тарелке, хотя и улыбается, правда, какой-то нервозной, заискивающей улыбкой, несмотря на то что наглый администратор заставляет его ждать. («С обслугой „Эдинбурга“ так вести себя нельзя, — нетерпеливо думает Лиджес. — Тебя же сочтут дураком».)

Как и ему самому, мужчине лет тридцать; роста среднего, не более пяти футов семи дюймов; плотный, кожа чуть покрасневшая, пористая; густые темные брови вразлет и маленький влажный рот с розовыми, чопорно поджатыми губами. Голова под твидовой шляпой — невинно-круглая, лицо — как луна, уши немного оттопырены… Безусловно, он не красив, хотя, на опытный и несентиментальный взгляд Лиджеса, более привлекателен, чем сам Лиджес, поскольку ведет себя по-мальчишески застенчиво и чисто выбрит, между тем как Лиджес весьма сдержан в манерах и щеголяет аккуратно подстриженной бородкой а-ля Ван Дейк. (Удивительно, насколько обманчивый вид придает Лиджесу эта бородка; и вообще, как легко можно значительно изменить свою внешность минимальными, но хорошо продуманными средствами, внеся незначительные коррективы в прическу, одежду, речь, осанку и тому подобное.) Кроме того, если Хармон Лиджес плечист, мускулист, плотно сбит и имеет подсознательную борцовскую привычку переносить тяжесть тела вперед, на подушечки ступней, то этот приезжий с Востока рыхл, безобиден, обременен тридцатью-сорока лишними фунтами детского жирка и как-то естественно неуклюж.

Но что гораздо существеннее, Лиджес воспитал в себе умение жителя Запада моментально схватывать самое важное, оставаясь при этом на вид совершенно безразличным, в то время как джентльмен в твидовом пальто, хоть и вертит головой из стороны в сторону, моргает и улыбается своей приятной извиняющейся улыбкой, словно ожидает, что к нему вот-вот подойдет добрый знакомый, на самом деле, похоже, ничего не замечает.

«Во всяком случае, меня он не заметил», — думает Хармон Лиджес.

Поскольку ему надо спешить на встречу с агентом «Юнион пасифик рейлроуд» в мужской бар «Эдинбурга», Хармон Лиджес больше не задерживается у мраморной колонны и, предварительно узнав, что приезжего зовут Роланд Шриксдейл Третий, что он из Филадельфии и приехал в Денвер на неопределенный срок, покидает вестибюль.

(В конце концов, большинство приезжающих в Колорадо проводят здесь — а в сущности, и вообще на этой земле — «неопределенный срок».)

На следующее утро, в половине девятого, войдя в ресторан отеля, чтобы позавтракать, и увидев за столом в противоположном конце зала своего «близнеца», о котором, как ни странно, успел забыть за прошедшее со вчерашнего дня время, Хармон Лиджес снова испытывает шок.