Страница 61 из 150
В такой день и в следующие за ним дни он мог судорожно строить планы: нанять, сманив с их «законных» фирм, еще больше служащих, развернуть новую кампанию в Виргинии, Северной Каролине и далекой таинственной Джорджии, где, несомненно, живут прямые потомки Эманюэля Огюста, ожидая лишь, когда их найдут. («Чем дальше на юг, тем больше дураков» — в этом Абрахам был уверен.) Не ведая покоя, он готов был пригласить самого престижного манхэттенского архитектора, чтобы обсудить с ним проект итальянской виллы, которую надеялся выстроить на углу Парковой улицы и Восточной Шестидесятой, на расстоянии брошенного камня от особняка Вандербильтов.
И недалек тот день, если все пойдет хорошо, когда Абрахам Лихт со своим семейством войдет в высшие эшелоны нью-йоркского общества и так же, как мистер Джордж Гоулд, гордо прошествует по проходу церкви Святого Варфоломея, ведя под руку свою гораздо более красивую дочь к святому венцу, где ее будет ожидать лорд, или граф, или герцог — «если не сам принц».
К концу лета 1913 года, однако, Абрахам вынужден был признать, что дела Общества по восстановлению наследия Э. Огюста Наполеона Бонапарта и рекламациям идут слишком успешно и что в ближайшее время его придется свернуть или вообще ликвидировать. Потому что Абрахам не мог доверять своим служащим, слишком уж они были жуликоватыми и практичными, не то что он сам в их возрасте. К тому же в газетах стали появляться тревожные сообщения, имеющие отношение к «международному скандалу» вокруг имени незаконного сына некоего габсбургского герцога, незаконной дочери покойного Карла Эдуарда Седьмого, нескольких праправнуков Наполеона Бонапарта и — что было самым неприятным для жителей Нью-Йорка — прямого потомка дофина, короля Луи Семнадцатого, который согласно легенде сбежал из Франции и прятался где-то в дебрях, в горах Чатокуа, к северу от горы Чаттарой.
«Как же американцы, кичащиеся своей демократией, падки на „королевскую кровь“! Это заслуживает скорее жалости, чем осуждения».
Однако обилие слухов вызывало тревогу.
Поэтому представлялось необходимым созвать специальное собрание акционеров Общества вскоре после Дня труда в учебном манеже Шестого полка в Филадельфии. Несколько тысяч наследников Эманюэля Огюста столпились в помещении, предварительно пройдя через строгий контроль на входе и заплатив по пять долларов, чтобы покрыть расходы на аренду манежа. (По правде говоря, манеж был предоставлен Обществу за символическую сумму в сто долларов неким филадельфийским брокером, вложившим в наследство 4600 долларов. Таким образом, чистый «доход» за этот вечер составил более 15 000 долларов — вдохновляющая цифра.) Атмосфера была выжидательной и накаленной, как в опере Вагнера, поскольку членов Общества пообещали представить наконец президенту Франсуа Леону Клоделю и сообщить последние, судя по всему, тревожные, новости относительно парижского процесса; а в качестве поощрения познакомить с самым непосредственным потомком Эманюэля Огюста,который прибыл в Штаты только на предыдущей неделе.
Манеж Шестого полка представлял собой голое помещение для строевых занятий, но в тот день его украсили стратегически расположенными плакатами, изображающими Эманюэля Огюста — младенцем на чьих-то руках, едва научившимся ходить ребенком и красивым молодым человеком — привычно похожим, разумеется, на присутствующих, хотя в процессе увеличения дагерротипов образ предка потемнел и огрубел. На сцене рядом с трибуной были установлены американский флаг и ярко-синий флаг с королевским гербом Бонапартов; по обе стороны соорудили цветочные композиции из белых лилий, гвоздик и ирисов, безвозмездно предоставленных директором филадельфийского ритуального агентства, который тоже являлся акционером Общества. Толпа, превышающая три тысячи человек, преимущественно состояла из мужчин — женские лица встречались редко, — и от нее исходила волна напряженного недоверчивого ожидания, потому что все собравшиеся под этой высокой сводчатой крышей были кровными родственниками, независимо от дальности родства; а поскольку каждый из них внес свою лепту в наследство Бонапарта, в некотором роде они были соперниками друг другу. Разве мог кто бы то ни было из них доверять остальным?
Правильно рассчитав, что многочисленная возбужденная аудитория будет рада увидеть знакомое лицо, Абрахам Лихт открыл собрание в привычном облике бодрого и обходительного Марселя Брэмиера с усиками-росчерком, одетого в традиционного покроя шерстяной костюм с розовой гвоздикой в петлице. Звонким голосом мистер Брэмиер приказал охранникам закрыть и запереть двери в манеж, поскольку было уже 8.06 и опоздавшим оставалось пенять на себя. Эта строгая мера была встречена бурными аплодисментами взвинченных наследников, многие из которых с самого утра дожидались, когда откроют манеж. В своей вступительной речи мистер Брэмиер говорил об истории Общества: его идеалах, его верности Эманюэлю Огюсту, а также преданности, щедрости и исключительном нравственном мужестве его членов; в заключение он поклялся, что ни один из присутствующих не уйдет сегодня, «не запечатлев в своем сердце согревающий душу образ». Гром аплодисментов был ему наградой за эту поэтическую декларацию. Затем мистер Брэмиер представил мистера Кроу, одного из основателей Общества, высокого широкоплечего мужчину с зубастой улыбкой президента Тедди Рузвельта в расцвете сил. Мистер Кроу с таким же вдохновением вещал о целях и идеалах Общества. (Роль Кроу исполнял безработный бродвейский актер — друг Абрахама. Абрахаму этот интервал в несколько минут понадобился, чтобы покинуть сцену, переодеться и загримироваться, перед тем как появиться на ней снова, в ключевой роли.)
Следующим явлением был встреченный восторженными аплодисментами уважаемый президент Общества Франсуа Леон Клодель. Под устремленными на него горящими взглядами трех тысяч пар глаз он вышел на сцену с надменным видом, опираясь на трость, — аристократ преклонных лет с блестящими волосами, в безукоризненном темном костюме с серым шелковым жилетом, в затемненных очках, прямая осанка и впалые щеки придавали ему вид священника, и, что странно, кожа у него была такой смуглой, что вполне можно было предположить его принадлежность к какой-нибудь экзотической расе. Впрочем, все сомнения развеялись, когда, дождавшись тишины, Клодель заговорил, ибо по его произношению сразу же стало ясно — и это подействовало ободряюще, — что он истинный белый.
В отличие от предыдущих ораторов Клодель не стал терять времени на завоевание симпатий аудитории и с ходу заявил, что есть неотложное дело, которое следует обсудить:
— Время и приливы, друзья мои, никого не ждут. — Он подстегнул воодушевление присутствующих, напомнив об их неразрывном единстве в деле достижения справедливости; все они кровные родичи, сколь отдаленным ни было бы их родство, поэтому должны доверять друг другу так же, как доверяют самым близким членам собственной семьи, хотя он вынужден предупредить, что ходят слухи, будто в их среде появились штатные доносчики, работающие на французское правительство. — Разумеется, — в голосе Клоделя зазвучали иронические нотки, — это всего лишь слухи, которым нельзя полностью доверять.
Следующие несколько минут джентльмен-аристократ потратил на яростные инвективы в адрес этих продажных членов Общества, иные из которых имеют наглость сидеть сейчас, в этот самый момент, здесь, среди нас, и которые не платят взносов вовремя; он погрозил пальцем этим нерадивым и недостойным потомкам великого Дома Бонапартов и перешел к критике тех, кто пытался подкупить некоторых сотрудников Общества, включая даже такого столпа добродетели с безупречной репутацией, как Марсель Брэмиер, чтобы добиться возможности под вымышленными именами вложить в наследство больше четырех тысяч долларов. К этому моменту Клодель сменил надменность манер на страстность американского сельского проповедника; расхаживая по сцене, он восклицал:
— Друзья мои, как вы думаете, что произойдет, если иные из ваших алчных собратьев внесут пять, пятьдесят тысяч, миллион долларов в наше общее наследство? — Он сделал драматическую паузу, пристально вглядываясь в море восхищенно-испуганных лиц. — Я скажу вам, господа: когда процесс закончится, честным инвесторам не хватит денег!