Исповедь моего сердца

Это впервые, когда Розамунда позволяет себе так говорить. И впервые Дэриан так тесно прижимает ее к себе, а она — так тесно, так тесно! — прижимается к нему.

Бедняга скворец гибнет, шейка сломана. Его безвольное черноперое тельце беспомощно валяется на полу среди мягких игрушек Мелани. Нет, стало быть, никакой нужды в безотказной двустволке двенадцатого калибра, которую Абрахам Лихт тщательно смазал, пристрелял на случай экстренной необходимости и спрятал у себя в кабинете.

— А если бы отец выстрелил… — Дэриан не находит себе места… — А меня бы здесь не оказалось…

Дэриан тайком говорит об отце с доктором Аароном Дирфилдом, тот велит привести Абрахама для осмотра, но, разумеется, Дэриану не удается убедить отца пойти к врачу, как не удается убедить подозрительного старика и встретиться с ним у себя дома.

— Слушай, этому мяснику Дирфилду, должно быть, лет сто, — насмешливо заявляет он. — Этот тип и в лучшие-то свои годы мало что в своем деле смыслил, а теперь, когда ему давно пора на свалку, небось и вовсе из ума выжил.

Дэриан объясняет, что Аарон Дирфилд — сын того доктора Дирфилда, ровесник Дэриана, но Абрахам только фыркает, давая понять, что если это шутка, то она зашла слишком далеко.

Розамунда остерегает: Его нельзя обижать. Нельзя уязвлять его гордость.

Розамунда со слезами говорит: Мы не должны настраивать его против себя.

И еще: Он спас мне жизнь, Дэриан. Я не могу его предать.

Закончив репетицию хора в лютеранской церкви, Дэриан заезжает к Аарону Дирфилду выпить по рюмочке и посоветоваться.

— Наверное, это последствия инсульта. Вероятно, он перенес еще один удар, послабее. Не исключено также, что у него то, что называют «синильностью», то есть просто старческое слабоумие… Весьма сожалею, Дэриан.

Дэриан не знает, что и сказать. Он тоже весьма сожалеет; но сожалениями делу не поможешь. Ему приходилось слышать о престарелых, да и не таких уж престарелых жителях долины Чатокуа, что они в припадке ярости хватаются за кувалды, ледорубы, грабли, топоры; чтобы убить человека, не обязательно иметь для этого двустволку двенадцатого калибра.

В тот вечер Аарон между делом спрашивает Дэриана, как там его сестра Эстер; Дэриан отвечает, что, насколько ему известно, у той все в порядке… Эстер — деловая, энергичная женщина, должен признаться, она участвует в пикетах, демонстрациях, забастовках, даже сидела в тюрьме… разъезжает по западной части штата Нью-Йорк, по Огайо, Индиане, Иллинойсу с людьми из Лиги по контролю за рождаемостью, с людьми Маргарет Зангер; она приятельница одной из близких помощниц Зангер; в основном в Лиге состоят женщины, но есть и несколько мужчин, посвятивших себя тому, что они называют прямым действием (это предполагает участие в акциях разъяренных толп, аресты, насилие со стороны полиции, тюремные сроки, публичность, подогреваемую развязными газетными репортажами), — словом, действуют они в нарушение законов штатов, воспрещающих распространение какой бы то ни было информации, связанной с контролем над рождаемостью.

Аарон подливает эля гостю, потом себе. Вздыхает. В свои тридцать с лишним он все еще не женат: когда-то был помолвлен с одной девушкой из местных, но сейчас свободен; Дэриану кое-что известно о друге, но не так уж много. Он один из немногочисленных врачей общего профиля в Мюркирке, доктор Дирфилд — человек занятой; устает; но любезен с людьми; он одинок; преждевременно лысеет, носит очки с толстыми линзами (очень похож на отца, ныне покойного, встретив на улице, его легко принять за отца, ощущение не из приятных: словно призрака увидел); человек, привыкший откровенно сообщать людям, что у них не в порядке и как с этим справиться; но сейчас он растерян, уставился на свои чистые, коротко подстриженные ногти.

— Знаешь, Дэриан, я ведь всегда думал… что мы с Эстер могли бы пожениться, — говорит Аарон. — Она служила бы у меня сестрой, по крайней мере пока не появились бы дети.

Дэриан смущен, у него едва не срывается с языка: «Да, но любишь ли ты ее? Делал ли предложение?» Однако вслух он только бормочет, что было бы неплохо. (А сам думает: кому это нужно? Зачем его сестре быть докторской женой, а не свободной женщиной? Зачем ей на всю жизнь приковывать себя к Мюркирку?)

— Не понимаю, как Эстер, всегда такая незлобивая девушка, может вести себя так… безрассудно. Что у нее общего с этой Зангер? Знаешь, ведь вся эта компания — коммунисты и атеисты, готовые на куски разорвать саму ткань общества, ты не думаешь? — нервно вопрошает Аарон; осушив стакан, Дэриан с неопределенной улыбкой отвечает:

— Знаешь ли, друг мой, я всего лишь музыкант, какое имеет значение, что ядумаю?

Он не отваживается подойти к ней. Или к ним. Хотя почти физически ощущает упругость ее маленьких налившихся грудей, ее твердого округлого живота, белого с голубоватыми прожилками, грешного, тугого, как барабан.

Он подглядывает за ними, за любовниками. Хотя, наверное, они это чувствуют, потому что ведут себя невинно, даже пальцами не прикасаются друг к другу, когда он рядом.

К изумлению Дэриана и на удивление всему лютеранскому приходу, однажды в воскресенье Абрахам Лихт появляется на десятичасовой службе в вызывающе ярких подтяжках, желтом шарфе, обмотанном вокруг дряблой стариковской шеи, в изящной, хотя и замызганной фетровой шляпе и красивых, ручной работы, кожаных туфлях, которым износа нет (так оно и получится); пришел послушать в исполнении капеллы из двадцати участников хоры и арии из генделевского «Мессии», исполнение ему понравилось. Поклонник оперного искусства, меломан, Абрахам тронут выступлением провинциальной церковной капеллы и вынужден признать, что есть и заслуга его сына в том, как красиво, мощно и гармонично звучит этот хор. Но еще до окончания службы он решительно уходит, ибо в голове у него начинает стучать: И тогда откроются глаза слепых, и отворятся уши глухих, и хромой полетит, как олень, и запоет немой.Безошибочный сигнал престарелому мужу молодой жены, беременной от другого.

Долгий октябрь, дождливый и ветреный. Когда же он кончится! Оскорбление, нанесенное банкиром Карром (из Вандерпоэлского опекунского банка), который отказался одолжить ему 1200 долларов, все еще бередит душу Абрахама: какие-то несчастные 1200 долларов . Есть только то, чего нет, аккуратным почерком записывает Абрахам на верху пустого бланка.

У колодезной воды, всегда такой прозрачной и такой вкусной, появляется отчетливый металлический привкус. Нет в ней былой чистоты, она заражена какой-то отравой. Однако же, когда Абрахам лукаво предлагает Дэриану отведать ее в своем присутствии, тот выпивает полный стакан и спокойно возражает отцу: все нормально.

Абрахам заливается смехом.

— Знаешь что, мой мальчик, это тебе, а не мне надо бы выступать на сцене. Безрассудно, но здорово — выпить этот яд и глазом не моргнуть.

— Да это совершенно нормальная вода, отец. Я уверен.

И она:

— Абрахам, у нас совершенно нормальная вода. Я тоже уверена.

(Миссис Лихт, с небрежно подколотыми на затылке волосами, в застиранной старой белой рубахе, потерявшей всякую форму, и некогда роскошных шерстяных брюках, конечно, не может не вставить свое словечко от кухонной плиты. Вымученная, тревожная улыбка. Виноватый взгляд.)

Абрахам с усмешкой удаляется. Проверяет «винчестер», висящий в стенном шкафу в кабинете: тот хорошо смазан, но к нему прилипли какие-то крохотные песчинки и пылинки. Он заглядывает в одно дуло, потом в другое. Ничего не видно. В случае чего — например, Катрина снова влетит в дымоход, или правительственные агенты в прорезиненных костюмах (в бытность сотрудником бюро и у него был такой) подберутся со стороны болот — не хватит времени зарядить, так что нужно озаботиться заранее . Джентльмен не пачкает перчаток.

Помимо ружья Абрахам, о чем не знают домашние, эти шпионы-любовники, приобрел еще кое-что — «смитвессон» 38-го калибра, никелированный, с перламутровой рукояткой, на удивление тяжелый; он купил его на складе спортивного магазина в Иннисфейле. «Выколачиватель долгов», так назвал его хозяин. И его Абрахам тоже держит заряженным; а размеры позволяют, уходя из дома, сунуть его в карман пальто.