Исповедь моего сердца

Скоро они разойдутся. Уже и сейчас Дэриан знает, как ему будет не хватать Милли, как он будет злиться на себя за то, что упустил случай, не взял сестрины руки в свои, не сказал, как любит ее.

— О Терстоне ничего не слыхала? — роняет он. Милли отрицательно качает головой. — Но ведь он жив? — Милли снова качает головой: не знаю. И вдруг, вздрогнув, обхватывает руками чайник, как делала много лет назад — Дэриан хорошо помнит этот ее жест — в Мюркирке, когда ветер со свистом задувал в оконные щели, мороз рисовал узоры на стекле, а в небе ослепительно светило зимнее солнце. — Я верю, что Терстон жив, — упрямо говорит Дэриан, — и что мы еще увидимся — когда-нибудь.

Милли пожимает плечами и смахивает слезу. В дверях бара появляется Уоррен Стерлинг, он выжидательно смотрит в их сторону. Милли велела ему зайти за ней минут через двадцать, и вот он, неуверенно улыбаясь, подходит к столику: высокий, немного склонный к полноте мужчина на пороге средних лет. На Большой войне он был полковником и получил ранение в северной Франции; едва не умер от обморожения, потом от инфекции; он говорил Милли, что в бреду видел ее лицо, точнее, лицо «Авьеморской девы», с которым сливался ее образ.

— Будто я, которая и свою-то жизнь не знает как уберечь, могла спасти его, — грустно говорит Милли Дэриану и поспешно, пока не успел подойти Уоррен, схватив брата за руку, поглаживая его длинные сильные пальцы пианиста, взволнованно шепчет: — Терстон жив. Только это больше не Терстон. Он заезжал к нам с Уорреном в Ричмонд, чтобы благословить. А Харвуд — мертв.

— Что? Мертв?

Момент выбран точно: воспитанный шурин Дэриана как раз пододвигает стул, собираясь присесть за их полированный столик, и конфиденциальный разговор надо заканчивать.

— Позволите присоединиться? Не помешаю? — Уоррен Стерлинг улыбается Дэриану. Добродушный, приветливый мужчина, идеальный муж для Милли и идеальный отец для ее детей, который знает ее так же мало, как Дэриана. Выражение его теплых темно-карих глаз, устремленных на красавицу Миллисент в шляпке и элегантном платье, говорит само за себя: быть объектом такого обожания — значит получить благословение.

Итак: Харвуд мертв! Жестокий Харвуд Лихт.

Когда умер единокровный брат Дэриана, как, где? Естественным ли, насильственным образом? Заслуженно или незаслуженно? Этого невинному Дэриану Лихту так и не суждено будет узнать.

23 мая 1928 года. Время — около полуночи. Едва Дэриан Лихт вернулся в свою каморку в затрапезной гостинице «Эмпайр-стейт» на Восьмой улице, где остановились еще несколько его коллег-музыкантов из Скенектади, как в дверь громко постучали; Дэриан, в одной рубашке, поспешно откликается, надеясь, что это может быть Терстон, хотя знает, что это, конечно же, невозможно.

— Да? Кто там? — громко спрашивает он, ловя свое отражение в треснувшем зеркале; он раздраженно откидывает волосы с лица — смятенно пылающего, с нечистой кожей, молодого, но изможденного лица, и поспешно оправляет одежду. После кошмара, пережитого на концерте, после потрясшей его встречи и слишком быстрого расставания с Терстоном Дэриан по дороге в гостиницу зашел в несколько баров и прилично выпил, пусть это было всего лишь пиво — ему хватило. С самого утра, после скудного завтрака в поезде, он ничего не ел и рассчитывает снова поесть лишь завтра утром, в поезде, на обратном пути в Скенектади вместе с друзьями-музыкантами. (Он боится встречи с ними. Ему страшно будет посмотреть им в глаза. Увидеть их смущенные улыбки. В Уэстхите никто из коллег об «Исчезнувшей деревне» говорить с ним не будет, разве что туманно намекнут: музыка его, мол, слишком трудна для понимания и непривычна для слуха; никто, разумеется, даже не упомянет о критических откликах, появившихся в нью-йоркских газетах, самый мягкий из которых, в «Трибюн», начинался так: «Молодому, серьезному, но удручающе бесталанному обитателю городка Скенектади можно пожелать чего угодно, но только не занятий музыкой…» И сам Дэриан тоже не будет никого ни о чем расспрашивать.) Снова слышится громкий стук, Дэриан открывает дверь и видит — кто это? — пару в вечерних туалетах, настолько неотразимую, что кажется, будто перекочевала она сюда прямо из светской хроники воскресной газеты.

— Дэриан? Дэриан Лихт? Это ты?

— Нет. Да. Я не уверен. А выкто?

— Ты что же, не узнаешь меня, сынок? Быть того не может.

Седовласый господин, судя по виду, чуть старше шестидесяти, во фраке, в руке — обтянутый шелком цилиндр; рядом — женщина, много моложе его, в бархатном, по щиколотку, платье багряного цвета, она пристально, как он будет впоследствии вспоминать, смотрит на него сияющими темными глазами. Кто это? Доброжелатели? Знатоки музыки? Несмотря на позор и унижение, Дэриан Лихт достаточно тщеславен, или достаточно наивен, чтобы верить, будто в зале нынче вечером нашлись все же люди, признавшие его гений.

Седовласый господин, не дожидаясь приглашения, входит в комнату. Протягивает руку в перчатке. Улыбка у него немного вымученная, но уверенная.

— Ну конечно же, ты узнаешь меня, сынок. Пусть и много лет прошло. А это моя жена Розамунда…

Дэриан ощущает оглушительный, как от Ниагарского водопада, шум в ушах. Словно в кривом зеркале видит вблизи одновременно знакомое и незнакомое лицо, беззвучно шевелящиеся губы. И женское лицо, которого прежде не встречал, но тем не менее узнает его точеную красоту.

— Отец… — с трудом выдавливает он. — Как же…

Абрахам Лихт почти не изменился. А если изменился, то Дэриан Лихт настолько потрясен, что не замечает этого.

— Очень жаль, что не удалось попасть на твой концерт, — говорит Абрахам Лихт, — но нас, Розамунду и меня, задержали на бесконечно долгом и немыслимо скучном коктейле у Асторов, на Пятой, — впрочем, говорят, в этом доме всегда так; не надо было ходить, мой просчет, сожалею, винюсь, но, надеюсь, ты простишь меня. Сын!

В номере размером чуть больше старомодной уродливой ванны на звериных ножках элегантно одетый, гладко выбритый Абрахам Лихт и его молодая жена занимают слишком много места, так что Дэриану приходится, тяжело дыша, отступить и прислониться к спинке кровати. Несколько часов назад — Терстон; теперь отец; может, он умирает, и перед его потрясенным взором проносится вся прожитая жизнь? Дэриан изо всех сил старается не упасть. Новоиспеченная миссис Лихт протягивает руку в перчатке, чтобы поддержать его, но он дергается, словно кошка, избегая ее прикосновения.

Женщина не старше самого Дэриана. У нее темно-зеленые блестящие глаза, точеные черты. Ее волнистые черные волосы с едва намечающейся сединой зачесаны назад и собраны в гладкий французский пучок. Чуть ниже переносицы виднеется пикантная горбинка, идеально очерченные губы накрашены. Может, Дэриану только кажется, но нет ли и во взгляде новоиспеченной миссис Лихт… удивленного узнавания?

Как тебе в голову пришло выйти замуж за этого человека?! Тебе, такой молодой, такой красивой, — взять в мужья человека, который в отцы тебе годится.

В ответ — гневный блеск зеленых глаз: Потому что я люблю его. Потому что он любит меня. И вообще, какое право ты имеешь судить нас?

Дэриан слышит свой собственный жалкий лепет; что именно он хотел сказать, ему потом так и не удастся припомнить. Этот лепет очень напоминает те фрагменты «Эзопуса», которые более всего поразили и возмутили аудиторию. Абрахам Лихт обрывает Дэриана на полуслове и начинает энергично нахваливать; хоть на премьере не был и больше десяти лет не слышал музыки Дэриана, он представляет его молодой жене как «музыкального гения», «вундеркинда», «блуждающий огонек», местонахождение которого часто неведомо даже семье. Дэриан со смехом протестует:

— Семье? Какой семье, отец? — Но Абрахам Лихт отмахивается, и Розамунда, кажется, тоже пропускает его слова мимо ушей: как в спектакле, в котором не все актеры одинаково знакомы с текстом пьесы или не все на репетициях трудились с одинаковой отдачей; Дэриан в смятении понимает, что происходит нечто, ему неподвластное, чему он не может помешать, да и не должен; наступает высокий миг, о котором говорят: зал застыл в ожидании… — ощущение такое, будто по ту сторону слепящих огней рампы, на безбрежных просторах за пределами гостиничного номера собрались и замерли в ожидании свидетели. В уголке сознания Дэриана копошится мысль, что неплохо бы вышвырнуть отсюда этого сияющего Абрахама Лихта вместе с его новоиспеченной миссис Лихт, но он стоит как парализованный, таращится и глупо улыбается своим гостям. Абрахам Лихт говорит с мягкой укоризной: