Исповедь моего сердца

И самое забавное: если бы не бурные протесты со всех сторон, Гардинг назначил бы Джесса Смита министром финансов.

«Мир явно перевернулся с ног на голову, — печально констатировал Абрахам Лихт, — и где же в нем моеместо?»

Тем не менее, как он твердо решил отразить в своих мемуарах, не всебыло так уж скверно в его вашингтонские годы: начать с того, что его как «Гордона Джаспера Хайна» в городе побаивались и уважали (иные, впрочем, и ненавидели); как представитель бюро он разъезжал куда и когда ему заблагорассудится; а как игрока его чрезвычайно занимал вопрос, долго ли продержится администрация Гардинга и когда рухнет этот карточный домик.

— Да что за ерунда, мы будем всегда — кто нас остановит? — заметил как-то Гастон Баллок Минз, вглядываясь куда-то в даль. — Народ любитГардинга.

И это было правдой, во всяком случае, поначалу.

При всей патетической бессодержательности его речей, при всей детскости его таланта к «болтологии» (как он сам отзывался о своих ораторских потугах), при всей смехотворности его заявлений («не думаю, что может быть справедливым правительство, не общающееся каким-то образом со Вседержителем»), толпы людей повсюду встречали его бурными аплодисментами. Ибо Гардинг, по крайней мере вначале , выглядел-такипрезидентом.

Естественно, Абрахам Лихт бешено ему завидовал. Он усматривал явную несправедливость судьбы в том, что он должен быть всего лишь каким-то безымянным федеральным служащим под каблуком у капризного Гарри Догерти, в то время как дурак и нахал Гардинг стал президентом Соединенных Штатов! Поговаривали, что Догерти годами готовил Гардинга к политической карьере и бился за его избрание , опираясь исключительно на внешность своего фаворита;ирония заключалась в том, что и в этом отношении Абрахам Лихт был ничуть не хуже — такой же благородный на вид, такой же внушительный, такой же «свойский». И зачем он, еще тогда, когда был фактически мальчишкой, отказался от политической карьеры! Его ли только в том вина? Не стоит думать об этом, убеждал себя Абрахам Лихт, так и с ума сойти недолго.

Впервые на общенациональную арену Гардинг вышел солидным седовласым господином со стандартно-привлекательной внешностью: резкий профиль, густые брови, ослепительная улыбка. Героями его были Цезарь, Наполеон и Александр Гамильтон, хотя знал он о них не так уж много; как и они некогда, он окружал себя атмосферой спокойного достоинства (верны ли были безответственные слухи о том, что его род подпорчен негритянской кровью, которые шли из его родного городка? Недруги заявляли, что во внешности Гардинга действительно угадываются «негроидные черты»; приверженцы яростно протестовали). Много лет Гардинг был редактором крохотной газетенки в штате Огайо, и его представления о мире базировались на этом опыте: любое важное событие способно уместиться в одну или две колонки набора; все, что выходит за эти пределы, внимания не заслуживает. Оказавшись в Белом доме, он не выработал интереса к чтению газет, да и времени не хватало; о книгах уж и говорить нечего. Даже беседа со «специалистом» (например, по налогам или европейским делам) утомляла его. Я слишком мал для президентского кабинета, с улыбкой говорил он друзьям, но те лишь небрежно отмахивались: а они-то на что? Помимо покера, гольфа, нечастых развлечений с Нэн и попоек с друзьями, ничто так не воодушевляло Гардинга, как выступления в больших, людных местах и последующее общение с людьми. Вот если бы все президентство к этому и сводилось!

С присущим ему острым пониманием человеческих слабостей Абрахам Лихт рано заметил безошибочные признаки обреченности на президентском челе; при всей своей энергии, жизнерадостности, покладистости, тот был действительно обречен. Быть может, Гардинг ощущал, что друзья предают его без зазрения совести, что не дожить ему до конца президентского срока и что после смерти его будут забрасывать грязью со всех сторон. (Даже Нэн, славная, милая глупышка Нэн, будет похваляться их связью перед всем миром и продаст в газеты свою «правдивую историю любви».) Временами Абрахаму Лихту казалось, что друзья Гардинга воруют с его молчаливого согласия; временами — что бедняга ничего не знает и не хочет знать.

«Может, сказать ему? — подумывал даже Абрахам, но со вздохом отбрасывал эту мысль: — А почему,собственно, я?»

Но Гардинг стремительно катился вниз, причем с таким удивленно-тоскливым и в то же время стоическим видом, что Абрахаму Лихту было даже жаль его.

Страсть президента к подпольному виски, сосискам и жареным цыплятам давала о себе знать: он постепенно раздувался, как пузырь. Уже не только патрицианские брови, но и мясистые щеки прикрывали глаза-щелочки. Некогда хорошо поставленный бархатный баритон срывался теперь даже при обращении к самым верным доброжелателям; микрофоны его раздражали. На публике он неприятно потел. Удача, которой он некогда простодушно похвалялся, отвернулась от него в покере и гольфе; если же он и выигрывал пари, то ставками в них оказывались либо ничтожные суммы, либо какие-нибудь жалкие украшения. (В один памятный вечер он проиграл знаменитый веджвудский сервиз, что привело в ярость Герцогиню, ибо сервиз, как она справедливо указала, являлся собственностью Белого дома и Гардинг не имел права ставить его на кон.) В мужской компании он грубо — но и грустно — шутил, что, дабы восстановить мужскую силу, ему пришлось пересадить «обезьяньи железы». Хоть несгибаемые враги никотина, по преимуществу женщины, начали критиковать его, он упорно жевал свой любимый табак, сплевывая где попало, что многим казалось оскорбительным. Однако на любые замечания Гардинг неизменно возражал в том смысле, что табак необходим ему для здоровья: без него он и дня не протянет!

Любимым анекдотом в околопрезидентских кругах стала история о том, как взбесилась Герцогиня, заметив, что муж на виду у всех совал в рот табачные пластинки, сидя на сцене в Принстонском университете, где ему, обливающемуся потом в мантии и шерстяной академической шапочке, с большой помпой на выпускной церемонии 1922 года присуждали степень почетного доктора наук; если иметь в виду скромные академические достижения и еще более скромные интеллектуальные способности Гардинга, честь и впрямь была незаурядная.

Несмотря на добродушный нрав Уоррена Гардинга, ему, как и всем президентам, угрожали — и те, кто действительно хотел бы покуситься на его жизнь, и просто сумасшедшие (которых в столице в 20-е годы развелось немало). Поэтому агенты безопасности, как в той детской игре, сопровождали его повсюду, даже в отель на свидания с Нэн (скромно ожидая в коридоре, на потеху тем, кто был в курсе дела) и на карнавал в южной части Пенсильвания-авеню (где президенту была выделена специальная ложа, отделявшая его от рядовых зрителей). Постепенно он начал находить отдохновение и удовольствие только в шумной компании своих подвыпивших друзей — которые, может, и не были истинными его друзьями.

Однажды вечером в Малом доме на Эйч-стрит, где Абрахам Лихт (после представления «Летучего голландца», который не переставал потрясать его своей трагической мощью) появился при полном параде, в высоком шелковом цилиндре, Гардинг в разговоре с ним между делом грустно заметил, что при вручении почетной степени доктора права в Принстоне было сказано, будто «он продолжает традицию Линкольна», но сам он этого как-то не ощущает.

Абрахам прикинулся удивленным и с любезной улыбкой ответил: если в Принстоне утверждают, что он продолжает традицию Линкольна и является одним из величайших лидеров нации, то, стало быть, так оно и есть — «ибо кому же это знать, как не принстонцам?». Гардинг наклонился, выплюнул в набитую окурками медную плевательницу очередную порцию жеваного табака и неуверенно произнес:

— Да, наверное, так. — После чего помолчал, пожевал, снова сплюнул и, повернувшись к Абрахаму Лихту как к вновь обретенному другу, с неожиданно открытой улыбкой заявил, что он проделал большой путь сюда из Блуминг-Гроув, штат Огайо, и обратно существует лишь одна дорога. — И вы знаете, что это за дорога, мистер Хайн, не так ли?