Страница 20 из 56
Когда она проснулась, в «Модерне» царила полная тишина. Только голуби ворковали, да где-то внизу, в мешанине крыш, дымовых труб и башен, звонил к вечерне колокол. Мария села к окну, открыла дневник и снова в этот день своего тринадцати-и шестнадцатилетия обратилась к самой себе: «Жизнь моя, вот совсем недавно папá назвал меня по имени: Мария! Назвал меня Марией! Обычно он так делает, только когда я выздоравливаю от тяжелой долгой болезни. Но на сей раз болезни не было, на сей раз…»
Она вдруг воззрилась на свою руку, которая держала авторучку. Тонкая, красивая рука, созданная для клавиш и жаждущая ласк. Она успела уже соприкоснуться с жизнью, трогала затылок стюарда и круглое бедро Серафины, держала кофейную чашку, капризно оттопырив мизинчик, а за молочно-стеклянной дверью изящным жестом подносила к губам душистую сигарету. Однако сейчас эта рука лежала на тетради словно обломок статуи. Папá уехал. Решил оставить ее в Европе, на континенте фортепиано, а сам, с допотопным чемоданом, в одиночку отправился в тропики, в глубь малярийных лесов.
Она оделась, надвинула на голову высокую шляпку, а поверх нее повязала автомобильный платок. Опустила на бледное восковое лицо густую вуальку. Обернула вокруг шеи боа из перьев, взяла зонтик маман, подхватила новый кожаный чемоданчик — в зеркале сделала книксен готовая к путешествию мисс: спокойная, хладнокровная, сдержанная. Ни малейшей паники, правда-правда. Мисс вполне отдавала себе отчет в том, что ей грозит и что следует предпринять.
— Я расстрою планы папá, — произнесла она, — и хотя несколько запоздала, сумею до отхода «Батавии» пройти через таможню и санитарный контроль и подняться на борт.
Идем?
Идем!
Она поспешила вниз, но дошла только до стойки портье, где, увы, перед нею выросло препятствие — Серафина.
Полыхнув рыжей шевелюрой, Серафина оскалила золотые зубы и коварно осведомилась, хорошо ли юная дама изволила почивать.
— Пропустите меня, синьора, будьте добры!
— Послушай, — торжественно произнесла хозяйка гостиницы, — в последние дни твой отец убегался до изнеможения, чтобы все для тебя уладить. Если ты когда-нибудь станешь великой пианисткой, то лишь благодаря ему.
— Он меня обманул. Все время ведь знал, что оставит меня здесь.
— Идем выпьем по глоточку! Твой папá настоящий джентльмен, и поверь мне: хитрее, чем он, никто бы не сумел позаботиться о твоем будущем.
— О да, он не хотел впутывать меня в свою судьбу. Глупо только…
Ой, гудок! пароход!
Aspetta! [30]
Addio! [31]
— Я хочу туда, к папá! — крикнула Мария, оттолкнула препятствие и сквозь шнуры занавески, которые скользнули по ней как струи тропического ливня, ринулась в лабиринт переулков. У притвора какой-то церкви сидели увечные, воняло от них еще сильнее, чем от ослов, они кричали, горланили, бормотали, а Мария, словно завороженная, смотрела на культи рук и ног, трясущиеся, тянущиеся к ней. Внезапно ей пришло на ум пробуждение мертвых, восстание из гробов. Интересно, что произойдет с отрезанными конечностями в день Страшного суда? Неужто все некогда живое воспарит к небесам подобно детским воздушным шарикам? Неужто тысячи и тысячи ампутированных ног будут хороводом кружить вокруг Творца, вырванные языки будут порхать подле Него, а миллионы отрезанных рук вытянутся в saluto romano?Сумочка!
Она забыла сумочку!
Гудок. Уже второй. Людской поток набухал; она толкалась, кричала, но почти не двигалась с места, ее пихали, шпыняли, тискали, пинали и даже — черт побери! — щипали пониже спины. Ох уж эти итальянцы! Шумят, торгуются во всю глотку! Все кругом пронизано дрожью — воздух, кисейные занавески, даже рыба на прилавках, в вялом отчаянии разевающая рот, чтобы поймать капли тающего льда. Господи Иисусе, молилась Мария, не дай мне опоздать!
Она ругалась, плакала, падала, вставала и бежала дальше, потому что целые караваны носильщиков с огромным грузом на спине и судовые агенты, соломенными шляпами показывающие дорогу последним клиентам, тоже должны были добраться до пирса прежде, чем отдадут швартовы.
— Avanti! [32]— кричали агенты, кружась в толпе словно водовороты. — За мной, скорее, она вот-вот отчалит!
Мисс боролась, напирала, но в этом переулке, который словно горный ручей змеился меж черно-зеленых стен к гавани, мир ни в чем не знал меры: слишком много запахов, шума, веселья, красок, фруктов, женских бюстов и мужских плеч, попугайских криков и тарахтенья автомобилей, убожества и красоты, поэтому было трудно, ужас как трудно не утонуть, плыть дальше, через перекаты и теснины. Одолеешь одно препятствие и тотчас перед носом возникает другое — тележка или детская коляска с орущим младенцем, а вон, Господи Боже мой, навстречу идет целый отряд беременных женщин, все на девятом месяце, всем скоро рожать, и как же величаво, как самоуверенно тугие свидетельства их плодовитости раздвигали поток, кативший к гавани меж зеленных лотков, подвешенных телячьих полутуш, грохочущих молотами кузнецов, орудующих иглой портных, дремлющих трактирщиков, занятых бритьем цирюльников и хамовато ухмыляющихся чернорубашечников. Пар валил из подвальных окон, из кровавых луж, от ослиных крупов; вокруг вспыхнувших ламп роилась мошкара, в кастрюлях кипели супы, дымящаяся жижа, мерзкий легочный отвар, где покачивались свиные глаза, пялились коровьи, трепетали плавники, всюду булькало и бродило, вскипало, и разбухало, и росло, стены домов истекали гноем, шлюхи скалили зубы, разложив на подоконниках дыни сисек, хохочущие беззубые рты, брань, ор, ржанье, но вот уже запахло дымом, развешенные поперек улицы простыни зашевелились на морском ветру… «Я иду, папá, я успею, папá, папá!! папá!!!» — и вдруг совсем близко и оглушительно: гудок, протяжное, низкое, раскатистое до; оливковые рощи и виноградники по-над городом отбросили его назад и, словно крышу, надвинули на пронизанный дрожью переулок, гавань и пароход.
«Батавия»!
Мария уже видела белый борт с сотнями иллюминаторов и черный дым над трубами, а у поручней — плотные ряды пассажиров, машущих руками и шляпами, сплошь круглыми, соломенными.
— Addio! — кричала толпа. — Addio, addio!
Мисс из зеркала давным-давно перестала плакать. Просто сидела на черной причальной тумбе, поставив рядом чемоданчик и закинув зонтик на плечо, провожала взглядом рыбачью моторку, которая тарахтела к выходу из гавани, чтобы у горизонта тайком выдать свои огни за звезды, а море между тем обернулось черной стеной и поглотило «Батавию».
Монастырь Посещения Елисаветы Девой Марией
В вечности время идет по кругу, всегда по кругу, день за днем по одному и тому же. В пять все встают, потом спешат в церковь, в восемь — на уроки, а в три часа пополудни, когда звонит большой колокол, преклоняют колена, чтобы вместе со Спасителем выстрадать час Великой пятницы, жертвенную смерть на кресте. Его кровь, кричали евреи, падет на нас и наших детей. Нацисты, по слухам, как раз сейчас претворяли эти слова в жизнь. Фюрер, говорила мать-настоятельница, орудие в руце Господа. Монахини ходили в рясах, пансионерки — в черных платьях с плиссированной юбкой, ноги же, все без исключения — старые, молодые, крепкие, костлявые, — были обуты в одинаковые сандалии, летом на босу ногу, зимой на черный шерстяной чулок. Год за годом в монастырских стенах царил жуткий холод, и день, повторявшийся снова и снова, от утреннего молебна до вечернего, неизменно оставался зимним, иных времен года не существовало. С одинаковым успехом здесь можно было вспоминать и о прошлом, и о будущем, ведь завтра опять наступал вчерашний день, тот же самый, от утреннего молебна до вечернего, ora et labora,молись и трудись, отдавай себя и теряй себя, ибо сказано: кто желает сохранить свою жизнь, потеряет ее; тот же, кто оную теряет, сохранит ее в лоне сообщества. Раз в месяц мать-настоятельница призывала каждую к себе, оглядывала с головы до сандалий и корила во всевозможных грехах:
30
Подожди! (ит.)
31
Прощай! (ит.)
32
Здесь:идемте! (ит.)