Сорок роз

После исчезновения жены дедушка, Шелковый Кац, заделался садовником и, как и в создании своих модных коллекций, добился больших успехов. Под его руками поистине расцветало море цветов, а посаженные им деревья, точно букет любящего, тянулись высоко в небо. Отовсюду прилетали птицы, и только одна так и не вернулась — Соловушка. Как сообщали очевидцы, она примкнула к бродячей опереточной труппе, играла субреток, странствовала с труппой по деревням, уходила все дальше по равнине, на восток, в зиму, в завыванье ледяного ветра, и в конце концов растворилась в царстве звуков и грез.

Самый неприятный эпизод семейной кацевской истории случился за много-много лет до рождения Марии, в день помолвки ее родителей, и фотография в золотой рамке, до сих пор стоящая на буфете в гостиной, запечатлела тот миг. Юная маман сидит в беседке, из-под юбок выглядывает шнурованный башмачок, папá с пышной артистической гривой стоит рядом. Оба стараются сохранять достоинство, однако выглядят несколько смущенно, поскольку, пока их фотографировали, Шелковый Кац, основатель ателье, большими шагами удалился, чтобы навсегда исчезнуть в им же сотворенных райских кущах.

Конечно, глаз у старика был зоркий. От него не укрывался ни покривившийся шов, ни дефект ткани, и тем не менее буквально только что он совершил ужасную оплошность — спутал будущую невестку со своей Соловушкой! Пошел в парк срезать несколько хризантем и увидел в беседке молодую женщину в белом, из-под тафтяных юбок которой выглядывал шнурованный башмачок.

— До чего же ты молода, — сказал Шелковый Кац, прижимая к щеке тонкую ручку в перчатке, — совсем как в незапамятные времена!

— Ах вот как, неужели?

Тут он разом побелел, пробормотал:

— Мадемуазель, простите великодушно, я ошибся на целую человеческую жизнь.

После этого инцидента он никогда больше не заходил ни в дом, ни в ателье. Жил только ради своих тагетесов, ради фуксий, глициний, герани. Отдавал всего себя пурпурным левкоям, кустовым, вьющимся и штамбовым розам, фрезиям и астрам. Глядя на изящные уксусники, он смеялся, а в экзотическом благоухании оранжерей путешествовал по джунглям далеких архипелагов. Жил в глухом уголке парка, в крытой камышом хижине, и ему как будто бы нравилось, что вокруг, как в детстве, вьются тучи комаров. Он отрастил бороду, похожую на хвост кометы, а поскольку ел очень мало, сапоги на тощих ногах казались большими и тяжелыми. Щеки его обветрили, побурели, словно каштаны, осенью от него пахло костром, зимой — холодом, по весне — землею, а когда надлежало принять важное решение, Арбенца посылали высмотреть шефа где-нибудь в кроне дерева.

Однажды утром он собрался подстричь катальпу, влез на стремянку, потерял равновесие, но, что характерно, даже своим смертельным падением великий Шелковый Кац доказал, какой он везунчик! Три года спустя грянула мировая война, закачались троны, заполыхали усадьбы, офицерам срывали с плеч эполеты, дамам — шляпы с головы, а клиентура ателье была, увы, слишком мягкотела, чтобы цепляться за свои шкурки. Цветные плюшевые жилеты, блузки с вышитыми дворянскими вензелями, белые кружевные зонтики от солнца, перчатки до локтя — все это разом обернулось прошлогодним снегом, никчемным хламом, на который не было спроса. В общем-то хорошая смерть, верно? Шелковый Кац покинул свое детище в зените славы, в прощальном зареве дивного закатного света.

Первая коллекция папá снискала шумный успех, однако пришло лето, и все объяла тишь, предшественница неистовых бурь. Рыбы выпрыгивали из воды за мошками; люди делали запасы и украдкой перешептывались, что-де военные министры империй останутся на посту, на воды не поедут. Погожим утром, когда бухта зыбилась легкой рябью, грянула беда. Своим выстрелом совершивший покушение выпустил на волю ураган, а у маман начались схватки. Когда ее на носилках вынесли из дома, по всей стране звонили колокола. Призывали мужчин к оружию, в том числе, увы, и главного врача больницы, и то ли роды были очень тяжелые, то ли акушерка толком не могла сосредоточиться, но роженица думала, что истекает кровью, и, стремясь задобрить акушерку и спасти дитя, на грани отчаяния дала священный обет. «Если я выживу, — поклялась она, — стану католичкой».

Она выжила.

И стала католичкой.

Сперва крестила новорожденного мальчика, потом крестилась сама и, едва оправившись от родов, преклонила колени и вошла в христианскую веру с той же решительностью, с какой прежде занималась конным спортом. Читала жития святых, ежедневно ходила к ранней обедне, устраивалась на задней скамье и, склонив голову, благодарила Мадонну за милосердную помощь в тяжелых родах. Прежнюю жизнь, состоявшую из скачек верхом на лошади и из балов, она теперь считала греховной, подражала святой Магдалине, а в три часа дня, в час Страстной пятницы, падала ничком на хорах Святого Освальда, рассыпав волосы по полу, точно крылья. Скоро, однако, ей было уже недостаточно молитв, покаяния и благодарности. Она твердо верила, что на нее низошла благодать, и полагала, что призвана непременно наставить и своих близких на праведный путь, на via crucis,путь ко кресту и спасению души.

Тетушки, ее золовки, сразу стали смотреть на нее с восторгом. С тех пор как упорхнула мамушка, они жили ожиданием чуда и неколебимо верили, что при рождении мальчика оное произошло — недаром же, когда начались схватки, по всей стране звонили колокола. Нет, думали все три, это не случайность, а веление свыше. Как-то вечером они втроем, тихонько напевая, бродили по парку, где возле компостной кучи горел костер. Яркие языки пламени рвались вверх из листвы, и внезапно они пали на колени, молитвенно сложили ладони и красивыми своими голосами вознесли хвалу Богу, Всемогущему. А потом побежали к городскому священнику и попросили принять их в общину верующих. Им конечно же не отказали, и с того дня в доме Кацев стартовала религиозная олимпиада по весьма своеобразным дисциплинам: у кого от долгих молитв более всего изранены колени, у кого от ночных бдений самые красные глаза, кто знает больше францисканцев, чем другие.

Война меж тем шла уже четвертый год, в России горели помещичьи усадьбы, и столь аристократичной некогда клиентуре ателье, считай, уже крупно везло, если удавалось унести ноги, хоть голышом, но спастись. Когда Арбенц посылал напоминание об оплате давным-давно выставленного счета, оно приходило обратно со штемпелем полевой почты: «Доставка невозможна, район военных действий». В Одессе разграбили склад, а где-то в Галиции, на перегоне между Перемышлем и Тарновом, застряли три товарных вагона, содержимое которых представляло собой целый год работы: бальные туалеты, дамские шляпы, ажурные перчатки, шелковые зонтики. Арбенц делал все возможное, чтобы вернуть драгоценный груз, однако телеграфное сообщение оборвалось, рынок был мертв.

В 18-м году, когда свирепствовала испанка, изрядную долю земельного участка пришлось продать. Березовую рощу вырубили, вязовую аллею укоротили; оленей отстреляли, павлинов сдали в зоопарк. О катастрофе, понятно, и речи не было, ведь сердце парка сохранилось: особняк, прибрежная лужайка, а равно остаток аллеи, розарий, беседка и окрестности круглого пруда. Правда, созданный Шелковым Кацем мир изрядно урезали, сам же кацевский дом все больше превращался в часовню. Повсюду горели лампады и свечи, а если папá вздумывалось создать подходящую ему самому атмосферу, он хочешь не хочешь выпускал дым кубинской сигары в душную набожность. Вскоре после крещения три его сестры вступили в орден и упорхнули в своих крылатых чепцах на юг. С тех пор они жили в Африке, посреди дождевого леса, и вели благочестивую борьбу с гемоглобурийной лихорадкой, жесткими курчавыми волосами и матерью-настоятельницей, которая слишком редко позволяла им съездить на родину.

Мариин брат был маменькин сынок. Каждое утро он ходил с маман в церковь, дивился на святых, слушал орган, а когда маман оплакивала грехи юности, тоже выдавливал слезинку. Перед сном она рассказывала, как неверующих жарят в аду на сковородке, и, уложив сына в постель, осеняла крестным знамением его лоб, губы, грудь. Вместе они молились и пели, проходили этапы крестного пути и целовали Спасителю деревянные ступни. В шесть лет мальчуган разговаривал как взрослый, часами читал Библию, а в свой седьмой день рождения выразил желание посвятить жизнь Господу. Маман усмотрела в этом призвание свыше, а то, чего требовал от нее Бог, она исполняла. Сын отправился в монастырскую школу, где жил среди сплошных сирот, которые сызмала усвоили, что ради куска хлеба можно и нож выхватить. Набожный воспитанник писал душераздирающие письма, маман же вдруг стало в кацевском доме так одиноко, что она потеряла всякий интерес к жизни. Она худела, хворала, дышала день ото дня все тяжелее, и каменный пол Святого Освальда, где она в час Страстной пятницы, лежа крестом, молилась за сына, был для ее слабых легких сущей отравой.