Фройляйн Штарк

Он — бриджи, галстук, вязаный пуловер, — сунув ноги в ботинках на толстой подошве в лапти, коротко спрашивает:

— Аброганс?..

— Третья витрина справа, господин доктор.

Он ей:

— Алфавитный словарь, составленный в 790 году, южно-германский скрипторий.

Мне:

— А Туотило?

— Сразу за углом, господин доктор, слева от двери.

— Ну что ж, приступим! — восклицает он бодро, выбрасывает правую руку вперед, левую отводит назад и, как конькобежец, устремляется на своих войлочных подошвах к творениям Туотило, к Аброгансу или прямой наводкой к заветной цели своего брачного путешествия, к «Песни о Нибелунгах», рукопись В.

А она? Она хороша, я чувствую это, но боюсь быть застуканным фройляйн Штарк и потому сосредоточиваю все внимание на своих прямых обязанностях. Сандалии без носков, крепкие икры, покрытые нежным рыжеватым пушком. Я хватаю башмак и собираюсь надеть ей на HOiy, но вдруг слышу тихий вздох досады.

— Мадам, — говорю я, обращаясь к белой щиколотке, — наш паркет был положен в 1790 году, без башмаков никак нельзя, такой порядок.

— Порядок! — повторяет она полушепотом. — Ужасно!

— Эльфрида! — зовет он ее сдавленным голосом. — Эльфрида!

Она подает сначала одну ногу, потом другую. Я осторожно надеваю ей лапти на сандалии.

— Ну иди же, Эльфрида! — торопит ее свежеиспеченный супруг. — В двенадцать они закрывают!

9

В начале октября я должен был поступить в монастырскую школу в далеком Айнзидельне, надеть рясу и под руководством патеров стать христианином-новобранцем. Так что это было мое последнее лето, мои последние большие каникулы — до самого начала октября. И в сущности — теперь, по прошествии стольких лет это можно сказать определенно, — мне очень неплохо жилось у дядюшки и фройляйн Штарк. У меня была должность, кровать, книги и еда. После мессы я вместе с органной бурей летал над крышами, за обедом усваивал первые крохи латыни, например слово avunculus — «брат матери», а когда послеобеденный штиль оставался за кормой нашего книжного ковчега, читал пудовые книги и мечтал о Вечерней Красавице, укутанной в шелка и печаль и одиноко бродящей в оранжевом закатном свете по опустевшему барочному залу.

Да, это было славное, счастливое время. Облачая очередную ножку в войлочный башмак, я поглядывал на щиколотки или на пятки, изредка на затянутые в капроновый чулок икры и почти никогда на тоненькую стрелку шва или кружевной верх чулка, нависающий порой над моим войлочным царством.

Конечно, к нам приходили не только посетительницы, но и посетители, однако у большинства этих ходячих штанин позади была либо война, либо долгая военная служба: они сами, без приглашения, направлялись к моим войлочным батальонам, хватали пару лаптей, выполняли поворот «крутом!» и конькобежно-строевым шагом скользили мимо меня прямо в зал — ать-два, ать-два! Они действовали строго по уставу и не интересовали меня.

Фройляйн Штарк видела, что я старательно исполняю свой служебный долг, стоя на коленях, как кающийся грешник, неизменно вежлив, корректен, день заднем, неделя за неделей, с девяти утра до шести вечера. И в один прекрасный, солнечный воскресный день лед наконец тронулся. Она, как амазонка, сидела верхом на табурете и, зажав между ног кофемолку, с усилием крутила ручку.

Башенные часы пробили девять, мне пора было на службу.

Фройляйн все молола и молола и, как всегда, когда она что-то делала, была сосредоточена только на одном — в данную минуту на скрипучей кофемолке, зажатой между ног. Закончив, она подняла голову и спросила:

— Ты исповедался? Покаялся в своих грехах?

Я опустил глаза. Потом, недолго думая, молча кивнул. Я выдержал атаку, и маленькая война закончилась.

10

В самом деле? Я не хочу представить себя здесь умнее, чем я был тогда, и да избавит меня святая Виборада, покровительница всех библиотек и библиотекарей, всех книг и сочинителей, от пагубной страсти к преувеличениям, которой страдал мой дядюшка, но сегодня мне кажется, что я тогда не доверял до конца воцарившемуся между нами миру Конечно, фройляйн Штарк была со мной приветлива, по-матерински ласкова, неизменно заботилась обо мне, всегда с улыбкой — с самого утра, когда я сидел у нее на кухне, а она занималась овощами или чистила какую-нибудь огромную, длиной с руку, рыбину, выловленную в Боденском озере.

— Смотри-ка, — говорил мне дядюшка, — она в хорошем настроении. II faut profiter de l'occassion! [5]

Приближался август, лучшая пора года. До десяти часов мы принимали женские группы, которые приводила дама с начесом, между десятью и одиннадцатью — молодоженов. Потом кофе, в двенадцать — обед, в три — затишье; головы старцев швейцаров опускались, вместо лиц зияли круглые блины фуражек с матовой выпуклостью посередине. И если перед обедом каждый час казался в десять раз длиннее предыдущего, то теперь с каждым часом становилось все светлей, жарче и суше, пока в конце концов не появлялось ощущение, что река времени совершенно иссякла, впитавшись в кирпичный пол пустого коридора. Солнце, казалось, давным-давно пролилось на гладкую, как лед, библиотечную палубу и навсегда было здесь забыто, покрыв все тонкой блестящей пленкой, — как фольга над витринами, как блики на корешках книг. Стеклянные взгляды посетителей врастают в витрины, погружаются в солнечные пруды, ползут вверх к потолку. Великая, всепоглощающая пустота. Послеполуденный штиль. Ежедневная Страстная пятница в легкой форме, как выразился дядюшка. Ожидание кофе, ожидание фройляйн Штарк, по-матерински ласковой, заботливой и вновь такой приветливой — а! вот и она! Наконец-то слышно позвякивание ее тележки; я получаю свой кофе, как всегда в меру сладкий.

— Спасибо, большое спасибо.

Да, она была приветлива. Как всегда. А сегодня особенно приветлива. Она раздобыла какой-то новый сорт кофе и сегодня заварила его в первый раз.

— Господа ассистенты, эти пьяницы, конечно же, ничего даже не заметили, — говорит фройляйн Штарк.

— Чего не заметили?

— Ну, что это особый сорт!

Я попробовал ее особый сорт.

— Вкусно, верно? — спросила фройляйн Штарк, и сквозь ее маску Мадонны вдруг блеснул какой-то лукаво-ироничный огонек. — Ты-то, конечно, чувствуешь особый сорт, — ты, с твоим носом!

В сущности, вполне дружелюбные слова, почти похвала, но я вдруг увидел, что ее дружелюбие — всего лишь маска, а в ее тоне услышал предостережение, почти проклятие. Фройляйн Штарк говорила о моем носе так, как она в свое время говорила о моих «взорах», грешных, противоречащих седьмой заповеди. Для нее я по-прежнему был маленький Кац, за которым «нужен глаз да глаз».

11

В последнюю субботу июля-дату я знаю точно, так как посмотрел в книгу для гостей — у нас был большой наплыв посетителей. Уже с утра автобусы приходили один за другим: вначале два женских хора из Швабии, потом Союз матерей из Пассау, члены Христианского профсоюза из Гёльзенкирхе, читательский кружок из Хоттингена, группа прихожан одной из церквей Равенсбурга «во главе с фрау доктором Хильбиг», церковный хор из Шопфлоха, туристы из Карлсруэ и многие другие. Поскольку каждый союз и каждое объединение, как я уже к тому времени успел заметить, обычно ставит во главе своего коллектива приблизительно одинаковых руководителей или руководительниц, а именно какую-нибудь решительную даму с высоким начесом, то у меня было такое впечатление, как будто мои башмачные батареи целый день штурмует одна и та же дама. Конечно, это была не одна и та же, а каждый раз другая, но, так как каждая из этих решительных дам выступала в одной и той же роли, имела одну и ту же осанку, одни и те же жесты и походку и так же, как другие, шагая по коридору, скрипела своими резиновыми подошвами — строгий взгляд, прямая спина, прическа в виде вавилонской башни, белая блузка, рюши на рукавах, рюши на воротнике и на груди, зеленая плиссированная юбка клеш, крепкие икры, темно-коричневые капроновые чулки, — я был почти уверен, что несколько раз в день надеваю на ноги башмаки одной и той же групповодше.

5

Надо пользоваться случаем! (фр.)