Хроники Фрая

Я и сам был таким, начиная с детства и кончая третьим десятком лет. Отчаянно жаждавшим известности, но очень, очень даже готовым, если добиться ее не удастся, облить презрением тех, кому повезет в этом больше, чем мне. И я уверен: люди вроде меня, те, кто сгорает от желания славы и признания, встречаются гораздо реже, чем принято считать. У меня имеется свой критерий здравомыслия, основательности и достоинства – это мой брат Роджер и его семья. Люди они современные, нисколько от мира не отрешенные и никому из тех, с кем я знаком, в этом смысле не уступают. Я хорошо помню – и, думаю, смог бы воспроизвести его во всех подробностях на широком 3D-экране самого высокого разрешения – один вечер в Норидже. Мне тогда было семь, а Роджеру девять, мы пришли в театр, чтобы посмотреть «пантомиму». На сцену вышел мальчик-актер и спросил, обращаясь к залу, не хочет ли кто-нибудь из детей присоединиться к нему и поучаствовать в представлении. Роджер сполз с кресла, стараясь что было сил обратиться в невидимку. Я же вскочил и запрыгал, задрав повыше руку и жаждая только одного: чтобы выбрали меня. Два мальчика, появившиеся на свет с промежутком в полтора года, росшие в одном доме, с одними родителями. Слава богу, Роджеров в мире намного больше, чем Стивенов.

Может быть, детская потребность во всеобщем внимании, которую я тогда испытывал, была оборотной стороной моей детской потребности в сладостях. Желание известности инфантильно, а в истории человечества не было времени, когда инфантилизм одобрялся бы и ободрялся сильнее, чем сейчас. Инфантильная пища – хрустящий картофель, чипсы, сладкие шипучие напитки и мягонькие гамбургеры или сосиски, политые сладковатым соусом, – считается основой питания миллионов взрослых людей. Для тех, чьи вкусовые луковицы еще не повзрослели настолько, чтобы наслаждаться вкусом спиртного, существуют пьянящие напитки, замаскированные под молочные коктейли и содовую. Все вяжущее, пряное, острое, сложное, неоднозначное и трудное игнорируется, предпочтение отдается красочному, сладенькому, пустенькому и простенькому. Я понимаю, что в детстве слава мало чем отличалась для меня от сахарной ваты. Выглядела она волшебно, была огромной, волнующей и привлекавшей общее внимание. Меня так и подмывает написать здесь и сейчас, что слава, подобно сахарной вате, оказалась чем-то не намного большим пустоты на палочке, а та малая ее часть, что была все же материальной, порождала пресыщение, тошноту и разрушала меня, однако изложение мыслей такого рода, если они у меня и вправду имеются, я оставлю на потом. Я еще не добрался в моем рассказе до обретения славы и потому не могу пока сказать вам, на что она похожа, – а могу лишь описывать мое стремление к ней.

Откровенно говоря, я думаю, что лишь немногих обуревает такая же жажда славы, какая владела мной. Большинству людей и думать-то о ней неприятно, они съеживаются в креслах, как мой брат в тот вечер, при одной лишь мысли, что им придется выставлять себя напоказ. Они могут время от времени задумываться о том, на что походит слава, ставить мысленный эксперимент, в котором они идут по красной ковровой дорожке и фотовспышки слепят их, однако это не более чем нормальная фантазия, в которой человек делает первую в крикетном матче подачу, играя за сборную Англии, или с лёта бьет по теннисному мячу на Уимблдонском турнире. По большей же части большинство отдает наибольшее предпочтение спокойной жизни вдали от общественного внимания и обладает более чем здравомысленными представлениями о том, какой причудливой штукой может быть слава. Таким людям хватает ума не считать, что все знаменитости одним миром мазаны, и хватает воспитанности, не позволяющей презирать человека за то, что он, сукин сын, стал поп-певцом, игроком в гольф или политиком. Люди, как правило, терпимы, умны, добры и вдумчивы. Большую часть времени. Те же, кого, как и меня, снедает честолюбие, кто сейчас кипит от возмущения и раскаляется добела от неистовой потребности в славе, а через миг пускает нюни от разочарования и неверия в себя, этих людей томит, как и меня, маниакальная тяга к признанию, не дающая нам ничего, кроме неудовлетворенности, раздражения и жутких доз смертной тоски.

Исповедоваться во всем этом мне стыдно. Мало кто из моих коллег признался бы, что им владеют устремления столь вульгарные, дрянные и недостойные. Все же определяется работой. Если ваша работа, в отличие от таковой же страховщика, бухгалтера или учителя, приносит вам известность, а следом и деньги, так и ладно, и хорошо. Стремитесь достичь совершенства, а слава, богатство – лишь часть оперения этой редкой птицы. Ну да, правильно. Сии достойные заповеди ведомы каждому из нас, и я готов подписаться под ними обеими руками и повторять их, как эхо. Однако голодный ребенок, сидящий внутри прилично одетого мужчины, вопит, требуя, чтобы его накормили, и этот голодный ребенок жаждет, как и всегда, мгновенного удовлетворения, мгновенной награды и не желает думать о том, каким мелким, каким лицемерным могут они его сделать. Мелким и лицемерным я и был (и, вероятно, буду всегда), и, если вы еще не поняли всей глубины моей мелкости и всей прямоты лицемерия, значит, я не смог толково сделать мое дело. Работы у меня было навалом. Мюзикл, роль в спектакле, киносценарий, пестрая смесь сочинительства с выступлениями по радию, до которой мы в скором времени доберемся. Не приходится сомневаться в том, что для редакторов газет и журналов, радио-, кино– и телепродюсеров, режиссеров-постановщиков и агентов по набору актеров я был человеком перспективным – молокососом, годным во всяком деле. Но вот известным я не был. Ко мне начали понемногу поступать приглашения на театральные и киношные премьеры, однако я обнаружил, что прохожу по красной ковровой дорожке, оставаясь никому не интересным. Помню, как я отправился на одно из таких мероприятий – по-моему, то был показ новой пьесы журналистам – вместе с Роуэном Аткинсоном. Услышав, как фотографы выкрикивают его имя, увидев, как толпа поклонников Роуэна напирает на ограждение, я взволновался ужасно и одновременно ощутил прилив гнева и возмущения оттого, что ни один человек, никто не узнает меняи не стремится менясфотографировать. Ах, Стивен. Я стер предпоследнее предложение с экрана, восстановил его, снова стер и снова восстановил. Какая-то часть меня, и немалая, предпочла бы не знать, что я столь пуст, полоумен и придурковат, но другая, намного большая, помнит о нашей с вами соглашении. Я не могу говорить за других, не могу позволять себе вытаскивать их потроха на всеобщее обозрение, но могу говорить за (и против) себя. Возможно, я – передовой отряд новых британцев, фанатиков славы, ее наркоманов, поверхностных, помешанных на новых технических игрушках и решительно инфантильных. А возможно, – это если истолковать все мной сказанное с несколько большей добротой – я есть живое доказательство того, что человек может желать славы ихотеть работать, может наслаждаться красной ковровой дорожкой инаслаждаться работой, которая затягивается до раннего утра и позволяет ему выдавать на-гора статьи, либретто, скетчи и сценарии, испытывая искреннее удовольствие и чувствуя, что он коптит небо не зря.

Коммерческая реклама, Ковент-Гарден, компакт-диски, капуччино и круассаны [136]

Я не только работал в больших кино– и телевизионных проектах, но и получал множество других предложений. Они поступали в «Ноэл Гей Артистс», Ло Гамильтон регистрировала их и передавала мне. Я понимал, что могу и отказываться от них или требовать подробностей, но как-то не припоминаю, чтобы хоть раз сделал это. Теперь, когда я оглядываюсь на то время, оно кажется мне раем разнообразия без обуз и новизны без нервозности. Все было для меня фантастически новым, волнующим, притягательным и лестным.

Мы с Хью, иногда вместе, иногда порознь, обживались в мире закадровых голосов коммерческой рекламы. Ни Хью, ни я еще не владели голосовыми навыками, которые давали бы нам шансы на получение по-настоящему клевой части этой работы – чтение концовок, завершающих рекламные лозунги. То была вотчина либо прокуренных и пропитых пятидесятилетних джентльменов наподобие легендарного Билла Митчелла, чьи голосовые связки умели создавать глубокий, властный резонанс, проникавший вместе с рекламным посылом в самую душу потребителя, либо таких волшебников звукописи, как Мартин Джарвис, Рей Брукс, Энн Рейтел и Майкл Джейстон, – спрос на них был настолько велик, что им приходилось носить на брючных ремнях маленькие пейджеры, дабы их агенты могли быстро перегонять их с одного места работы на другое. Дэвид Джейсон, еще один очень занятой и одаренный актер озвучивания, показал мне однажды, как работает эта штука. Собственно, вся ее работа сводилась к писку, коим она извещала владельца, что тот должен позвонить своему агенту, но на меня пейджер Джейсона впечатление произвел огромное. Когда-нибудь, сказал я себе, и я обзаведусь таким и буду лелеять его как зеницу ока. Где-то в моем доме стоит ныне ящик, в котором лежит дюжина, самое малое, старых пейджеров, и у каждого свой дизайн и свой цвет. В зеницу ока ни один из них так и не обратился, да я ими почти и не пользовался.

136

Commercials, Covent Garden, Compact Discs, Cappuccinos and Croissants.