Страница 96 из 113
В тот же день мы нашли и Кремль, и лестницу. Не нашли только Кантюкова. Словоохотливая хозяйка нам объяснила, что они вместе с женой два дня назад уехали отдыхать на Байкал, потому что Ирина, жена Игоря Васильевича, родом из Иркутска. Когда они приедут, она не знает, но заплачено у них до Нового года.
Когда мы покинули этот двор, Танька упрямо сказала:
— Штаб Военно-морского флота находится в Большом Козловском переулке.
— А ты откуда знаешь?
— Там Павлик, Зинкин хахаль, работает завстоловой.
— Ты с ума сошла, — сказала я. — Мы ведь даже фамилии его не знаем.
— Зато у него редкое имя — Родион.
— Кто тебе по имени будет его искать?
— Павлик и будет…
— Позорище-то какое! Мать-одноночка разыскивает отца своему ребенку. Да ни за что!
— Ты не о себе думай, ты о ребенке думай! Вырастет ребенок, протянет к тебе свои тонкие ручонки и спросит: где мой папа? Что ты ему ответишь?
— Не ему, а ей, — автоматически поправила ее я. — Тем более девочке, ранимой и беззащитной. — Что-нибудь отвечу… — сказала я.
Не знаю, предпринимала ли Татьяна, вопреки моему категорическому запрету, какие-либо шаги для отыскания Родиона, но мне она ничего по этому поводу не говорила. Но даже если и предпринимала, У нее, судя по всему, ничего не получилось. Хотя я готова с ней согласиться, что не так уж и много среди флотских офицеров Родионов.
Надо ли говорить, что я была самой прилежной и исполнительной пациенткой у Розы Андреевны. Я выполняла все ее предписания. Соблюдала специальную диету, делала гимнастику для беременных, много гуляла, ходила по музеям, слушала прекрасную музыку, старалась не нервничать…
Мы с ней быстро подружились. Я, конечно же, пошила ей пару вещичек и стала называть ее Розочкой. Она была старше меня только на два года. Оказалось, что она прекрасно знает Славкину жену. Они учились на параллельных потоках. Она даже знала некоторые работы моего деда.
Она была замужем, и мы несколько раз собирались впятером. Они пили коньячок, а я яблочный сок, потому что от виноградного может пучить, объясняла мне Розочка.
Я решила назвать девочку в честь бабушки Аней. И очень мучилась по этому поводу. Конечно, если б у меня были две дочери, то я назвала бы одну в честь бабушки, а другую в честь мамы Лизой.
Я так далеко уносилась в своих мечтаниях… Ведь если я рожу один раз, значит, он действительно меня пробил… Значит, я смогу родить и еще… Много детей я не хотела, но два, а еще лучше три ребенка — это было бы полным счастьем.
К Родиону я чувствовала огромную благодарность и да же нежность… Я с удовольствием вспоминала, как чарующе он поет, какой он весь из себя складный, крепкий, надежный, какие правильные у него черты лица. Девочка должна получиться красивая. То, что он слегка лысоват, — это неважно. Волосы Анечка возьмет у меня… А то, что он так ушел, почти не попрощавшись, и не дал о себе знать — это я сама виновата. Не надо искушать человека без любви, из пустого каприза, чтобы скрасить одиночество…
И правильно сделал, что убежал от меня, как от огня. Ко му нужна такая жена, которая сама тянет мужика в постель в первый же вечер. Может, он вовсе не такой. Может, он, как настоящий советский морской офицер, имеет высокие моральные принципы. А то, что согласился лечь… Не отбиваться же ему от пьяной бабы, тем более от именинницы…
То, что я была немножко пьяна в тот вечер, сильно меня беспокоило. Я очень долго не могла заговорить с Розочкой на эту тему, но наконец решилась и высказала ей свои сомнения.
— А много ты выпила? — озабоченно спросила она.
— Не помню, но прилично… Бокала три или четыре вина…
— Какого?
— «Мукузани».
— А он… — она запнулась, не решаясь назвать Родиона по имени.
— Я за ним не следила.
— Но он был пьяный?
— По-моему, нет… Всю посуду мне перемыл…
— Тогда ничего страшного. Вы же с ним не алкоголики во втором поколении. А случайная выпивка большого значения не имеет. Ты даже не представляешь, какая у тебя в организме защита от подобных случайностей…
У меня просто руки чесались пошить Анечке всякие там распашонки, ползунки, пинеточки, связать рукавички… Но Розочка и Танька в один голос запретили мне это делать. Нельзя, сказали они, что-то заранее готовить, пока ребенок не родился.
Но мечтать-то было можно. Сколько ночей я провела в сладких грезах о том, как я буду учить Анечку всему, что знаю и умею. С грудного возраста обязательно французский язык. Обязательно шитье. Нужно будет купить ей игрушечную прямострочную машинку. Пусть одевает своих кукол. Так с игрой и научится. А я ей все покажу.
Научу ее играть на фортепьяно. Это нетрудно. Всегда будет себя легко чувствовать в любой компании. И пусть с детства много рисует. Это развивает воображение и вкус. Мы будем ходить с ней по музеям. Я буду ей все рассказывать, объяснять. Она будет воспитанной девочкой и мне будет не стыдно пойти с ней в любую компанию.
Я научу ее хорошим манерам, и она будет чувствовать себя свободно на людях.
А книги! Господи, сколько ей предстоит прочитать прекрасных книг. Сперва я буду ей читать, потом вместе, потом она начнет читать сама…
Какое счастье, что у меня сохранились все мои детские книги. Хорошо бы, чтобы первая ее книжка была, как и у меня, «Кукла». Это дивная история из «Отверженных» Виктора Гюго, изданная отдельной книжкой. Там Жан Вальжан дарит сиротке Козетте куклу и забирает ее от злых приемных родителей, которые обращались с ней как с маленькой рабыней… я помню, как я плакала от жалости и от счастья одновременно, когда читала эту тоненькую книжку… Я научу ее готовить и вести домашнее хозяйство. Я научу ее всему, чему научила меня бабушка…
В жизни каждого человека бывают какие-то роковые числа, дни недели, месяцы… Для меня таким роковым месяцем всегда был октябрь. 4 октября 1957 года, в день запуска первого спутника, я впервые осталась у «академика», и вы знаете к чему это привело…
В октябре в первый раз уехал Принц, и я валялась две недели в слезах. В октябре же в туманную холодную ночь я пыталась переплыть Финский залив на рыбацкой лодке…
21 октября 1964 года я получила заказную бандероль с уведомлением о вручении.
Она и внешне была похожа на ту, что я получила от Принца со своими письмами. Только адрес на ней стоял другой, совершенно незнакомый:
«Мурманская обл. Пос. Полярный, Зарубину Р. М.»
С замирающим сердцем я содрала оберточную бумагу, под которой оказалась картонная коробка из-под ботинок ленинградской фабрики «Скороход». В коробке лежали перевязанные шпагатом три пачки писем. На каждом был аккуратно выведен мой адрес, имя и фамилия.
Конверты были заклеены. Они были без марок и почтовых штемпелей. Зато в том месте, где обычно клеют марку, в правом верхнем углу стоял номер в кружке. От 1-го до 98-го. Под тремя перевязанными шпагатом пачками писем лежал сложенный пополам листок бумаги, на котором значилось: № 0.
Прежде всего я развернула его.
«ДОРОГАЯ МАШЕНЬКА!
Простите, что я так панибратски обращаюсь к Вам, но за эти четыре месяца бесконечных разговоров с Вами я так свыкся с мыслью, что Вы есть в моей жизни… Вы мне так дороги и близки, что я позволю себе называть Вас именно так…
Все эти четыре месяца я находился там, откуда нельзя ни написать, ни позвонить, ни даже дать радиограмму.
Но не разговаривать с Вами я не мог. Я начал писать Вам. Я понимал, что, возможно, вы эти письма получите слишком поздно… Но я не мог молчать. Чувство, которое вы посеяли во мне, бурно росло и требовало выхода. Оно как та трава, что весной пробивает асфальт. Простите мою высокопарность, но точнее не скажешь…»
В первом письме он писал:
«Простите, что не разбудил Вас. Было жалко и побоялся. Вы были так очаровательно безрассудны ночью, что мне стало страшно увидеть в ваших глазах сожаление о том, что случилось…
…Я понимаю: то, что произошло, — это „еще не повод для знакомства“, как говорится в известном анекдоте, но я очень хотел бы, чтобы наше знакомство продолжилось. Может быть, узнав меня получше из этих писем, вы захотите меня снова увидеть…
…С вами что-то происходит. Я понимаю, что вовсе не я причина вашего безрассудства… Как бы мне хотелось успокоить Вас, убаюкать, заставить улыбаться не нервно, а радостно…»