Страница 87 из 113
— А мне кажется, немножко побаиваешься… Ты раньше-то позировала?
— Да, Илье. Но это уже было после…
— После того как вы переспали?
— Да.
— Это не интересно. Не тот накал! Не та энергетика! Первый раз надо до. Только тогда видишь истину! Истина в желании. Ну все, вставай и подойди ко мне. Ты щекотки боишься?
— Нет, а впрочем, не знаю. А почему вы спрашиваете?
— Я сейчас буду тебя щупать.
У меня округлились глаза.
— Да ты не бойся, я чисто профессионально.
— А я и не боюсь, — сказала я и с замирающим сердцем шагнула к нему.
Он поставил свой планшет на пол и положил обе руки мне на бедра, там где кончалась талия. Я невольно вздрогнула всем телом.
— Да не дергайся ты! — проворчал он. — Я же должен тебя почувствовать, узнать, как у тебя там внутри все устроено… Где косточки проходят, где они крепятся…
Приговаривая таким образом, он скользил своими мог чими руками по моему телу. Он ни в коем случае не ласкал меня, не гладил, — он знакомился с моим телом, пытался увидеть его на ощупь, как слепой. Прощупывал его, действительно, будто доставая, будто прикасаясь к косточкам… Местами он крепко мял его и словно лепил, как воск, а я под его огненными, такими чуткими и умными руками таяла как воск. Потом он мне велел лечь на диван.
— Зачем? — спросила я.
— Чтобы твои мышцы на ногах, на пояснице и на спине расслабились…
— А художник должен хотеть свою модель, когда работает? — спросила я прерывающимся голосом.
— А как же! — воскликнул он. — Еще как! И чем больше хочет, тем гениальнее будет произведение. Все изобразительное искусство — это воплощенная эротика.
— А «Черный квадрат» Малевича? — спросила я, чтобы, закрыв глаза, не сжать бедра и не застонать под его руками.
— «Черный квадрат» — это просто крик души! Весенний рев марала, призывающего самку! Это мольба о любви, которой нет.
— А модель должна хотеть художника? — спросила я, уже сама не соображая, что говорю.
— Лучше чтоб хотела. Только так раскрывается ее суть. А ты хочешь? — спросил он, положив руку на внутреннюю поверхность моего расслабленного изо всех сил бедра. И, не дожидаясь моего ответа, скользнул рукой туда, где я давно уже истекала желанием.
— Хочешь — хрипло сказал он и потянулся губами к моим коленям…
Он ушел рано утром, даже не позавтракав. Только выпил большую чашку кофе. Все свои эскизы он, к моему огромному сожалению, унес с собой. Они мне так нравились!
Больше я ему не позировала.
Через несколько лет он уехал в Америку, где живет и до сих пор, приезжая и подолгу работая в России. В некоторых работах я узнаю свои черты. Но полностью он меня еще не вылепил… Я жду. Мы с ним друзья, правда, не очень близкие. Изредка он мне звонит и просит сохранять себя для его будущей гениальной скульптуры, которая, как он говорит, должна примирить и правых и левых, и черных и белых, и богатых и бедных, и старых и молодых.
Автором письма, подтолкнувшего меня к этим воспоминаниям, он, конечно же, не был. При его нетерпении он не стал бы ждать так долго и давно бы уже украл меня.
Но сладким ежиком я его, помнится, называла. Он еще смеялся и спрашивал:
— Что же во мне, круглом, ты нашла колючее?
— Глаза, — отвечала я.
Двадцать Четвертый
(1963 г.)
После истории с комсомольским вождем Геной я снова плотно вернулась к шитью. По сути дела, я его и не бросала совсем. Во время моей переводческой одиссеи Надежда Ивановна продолжала шить по моим старым выкройкам, которые для ее круга заказчиц были последним писком моды. Я помогала ей, когда было время. Иной раз спихивала ей своих старых заказчиц — тех, кто был попокладистее и для кого было важно само платье, а не возможность сказать своим подругам, что она сшила его у портнихи, которая обшивает тех-то и тех-то…
Раз и навсегда распростившись с государственной службой, я организовала нечто вроде цеха швей-надомниц. Это произошло как-то помимо моей воли. Когда я вернулась к шитью, мои старые заказчицы, узнав об этом, на радостях словно с цепи сорвались. Каждая из них вдруг собралась полностью обновить свой гардероб.
Да и мода стала динамичнее и начала радикально меняться чуть ли не каждые полгода, к тому же появились новые, более дешевые и практичные ткани с синтетическими добавками. Лавсан произвел самую настоящую революцию в моде. И вот в результате всех этих совпадений я начала вдруг задыхаться от заказов.
Моя верная Надежда Ивановна сидела у меня в бабушкиной спальне, не разгибаясь с утра и до вечера, лишая меня тем самым личной жизни. Мы перестали справляться. Постепенно четверть полезного времени у меня начала уходить на телефонные переговоры. Я стала настоящим дипломатом и научилась назначать первую примерку через два месяца, и чтобы клиентка при этом была счастлива.
Конечно, такой ажиотаж вокруг нас и длиннющая очередь создавали нам определенное реноме, но было трудно. И вот однажды мы заперлись с Надеждой Ивановной у меня на кухне, отключили телефон и хорошенько наклюкались. В результате этих сладких бабьих посиделок мы решили расширяться.
У Надежды Ивановны были на примете две хорошие девочки из ателье. Мы решили уволить их с работы, оформить им с помощью Николая Николаевича патенты на индивидуальную трудовую деятельность и взять оплату этих патентов на себя.
Они, по нашей задумке, должны быть чистыми исполнительницами. Не думать ни о заказчицах, ни о примерках, ни о материале. У нас они должны были получать зарплату, которая была ровно в два раза больше, чем в их заштатном ателье на Большой Грузинской.
Девочек звали Валя и Галя. Им было лет по тридцать.
Но, говоря о них, мы с Надеждой Ивановной еще лет двадцать называли их девочками. Теперь половина рабочего времени у Надежды Ивановны уходила на развозку заказов, материалов, приклада и прочего… Но все равно это было выгодно. Мы значительно увеличили нашу производительность.
Теперь у меня в квартире вообще никогда не стрекотала машинка. Все, что я даже себе придумывала нового, шила Надежда Ивановна. Я только принимала клиенток. То есть исполняла роль модельера, приемщицы, директора, бухгалтера и начальника отдела снабжения. Надо сказать, что я и зарабатывала столько, сколько все перечисленные мною люди вместе взятые. Я была очень дорогая портниха. Иначе было нельзя — сбавь я цену, сразу уменьшилось бы число заказов, потому что отпали бы самые важные клиентки.
Моя квартира превратилась в нечто вроде закрытого дамского клуба. Иногда у меня одновременно сталкивались по три-четыре клиентки. Они все равно друг друга знали и потому никаких конфликтов не возникало. Даже наоборот — все под чашечку кофе, а то и под рюмочку коньячка принимали живейшее участие в подборе фасонов и в изобретении новых, еще не виданных моделей. Ни одна из них не повторила бы фасон подруги даже под страхом смертной казни. И притом каждая, обсуждая платье подруги, втайне считала, что у нее будет не в пример лучше, так как у нее-то со вкусом все в порядке…
Весна в том году была очень неровная и долгая, и я в конце концов заболела, хотя времени на это совершенно не было. Я пробовала лечиться самостоятельно, но, услышав мой глухой лающий кашель по телефону, Славка, который к этому времени уже защитил кандидатскую диссертацию и руководил целым отделением в клинике, немедленно приехал ко мне со своим галчонком. Они в два стетоскопа прослушали меня, обнаружили бронхит и сами отвели в нашу районную поликлинику, так как меня, по их словам, было необходимо «проколоть пенициллином».
Там я его впервые и увидела. Мы сидели вместе в одной очереди в процедурный кабинет к знаменитой на всю округу процедурной сестре Лере, которая делала уколы так виртуозно, что ее не боялись даже дети.
Сперва он сидел через стул от меня, и я, честно говоря, его не видела. Потом подошла какая-то бабуля, он с готовностью уступил ей место и встал около стенки почти напротив меня. Я чувствовала, что он смотрит на меня во все глаза, но якобы не замечала этого, занятая разговором о погоде и ревматизме с бабулей. Потом бабуля начала на него как-то странно посматривать и спросила на весь коридор, нимало не смущаясь: