Страница 76 из 113
Те из вас, кто смотрел замечательно-трогательный фильм Федерико Феллини «Амаркорд» («Я вспоминаю»), наверное, помнят эпизод, в котором герой фильма, подросток, несколько раз отрывает от пола гигант скую хозяйку табачной лавки, подхватив ее под зад. У него там, у бедняги, чуть глаза не вылезают из орбит, а хозяйку это так распаляет, что она извлекает из кофты свою циклопическую грудь и требует от подростка, что бы тот ее сосал, что он и делает, находясь еще в шоковом состоянии от перенапряжения. Великаншу это, кажется, вполне удовлетворяет…
Я очень люблю «Амаркорд». Мне нравится и этот эпизод, но должна сказать, что наши юноши могут дать итальянским сто очков форы.
Безусловно, Юра был даже на вид крепче героя Феллини, и я тогда еще была поменьше хозяйки табачной лавки, но сделал он все совершенно по-другому…
Он просто взял меня на руки, как ребенка, как муж молодую жену, когда вносит ее после бракосочетания в свой дом, и закружил по гостиной, приговаривая при этом совершенно не натужно:
— И вовсе вы не большая. Не надо себя преувеличивать…
— Отпусти, сумасшедший, у тебя пупок развяжется… — заверещала я, обвивая его шею руками, чтобы хоть чуть-чуть облегчить ему ношу.
— Да вы же совсем не тяжелая, — сказал он, улыбаясь все же с некоторым напряжением, и слегка подбросил меня, чтобы ловчее перехватить…
У меня сердце оборвалось. Я успела испугаться, что он меня не поймает, я грохнусь и проломлю пол.
— Отпусти, надорвешься, сумасшедший… — Я боялась пошевелиться, чтобы не сделать еще хуже, и следила лишь за тем, чтобы своей ножищей, парящей в воздухе, не сбить любимый торшер или хрустальную вазу с флоксами со стола…
Совершенно не представляю, как хозяйка табачной лавки могла завестись от того, что мальчик надрывается…
Он внял моим просьбам и бережно опустил меня на диван. Я сняла руки с его шеи, но он не торопился отстраниться. Он опустился перед диваном на одно колено и оперся руками на диванный валик, как бы заблокировав меня. Его глаза медленно и внимательно скользили по моему лицу.
Я знала, что он ни за что не предпримет прямой атаки, по стесняется, а повода обнимать меня и прижимать к себе, как в танце, у него больше не было. Да и сказать в таком положении ему было особенно нечего, а встать и лишиться столь выгодной позиции он не хотел. Положение его было довольно щекотливое, а я не спешила прийти на помощь. В конце концов, если я и фея, то вполне современная, со стервозинкой…
— Ну и что дальше? — наконец спросила я с некоторым раздражением в голосе.
— А что дальше? — улыбнулся он.
— А дальше детям пора домой, баиньки, — сказала я.
— А кто же здесь ребенок? — притворно удивился он.
— Известно, кто здесь ребенок.
— Конечно, — воскликнул он радостно, — как же я забыл! Ребенка нужно было отнести в спаленку, в кроватку… — И он начал просовывать одну руку мне под голову, а другую под бедра… я поняла, что на этот раз, поднимая меня с дивана в таком неудобном положении, он точно надорвется. И, кроме того, я понимала, что от неловкости, от незнания, как при ступить к делу, он может натворить таких глупостей, что отобьет у меня охоту навсегда.
— Подожди, — серьезным, строгим голосом сказала я, поднимаясь с дивана. — Подожди, давай разберемся в ситуации…
Я знала, что самый надежный способ охладить любой пыл — это назвать вещи своими именами.
Я поднялась с дивана, одернула задравшееся платье, поправила волосы, села на стул и закурила.
— Что ты от меня хочешь? — спросила я его, как старая усталая учительница спрашивает нерадивого ученика.
Он сел напротив, тоже закурил и, гася спичку, как бы между делом уточнил:
— Вы хотите, чтобы я это сказал?
— Да. Я хочу, чтобы ты это сказал, — произнесла я, прибавив еще стали в голосе.
— Я безумно хочу вас… Вы мне так нравитесь, что у меня даже голова временами кружится…
— И по этому случаю ты собираешься таскать меня на руках по всей квартире? — усмехнулась я.
— Но мне этого очень хотелось…
— А чего тебе еще хочется?
— Чуть слышно целовать ваши руки, шею, глаза, губы…
— А что же тебе мешает? — тихо спросила я. Меня поразило это «чуть слышно»…
Он меня просто истерзал своими «чуть слышными» поцелуями. Они были так нежны, так трепетны, так вездесущи и язвительны, что через какое-то время я почувствовала, как у меня течет по ногам…
— Нет, я так не могу, — прохрипела я в отчаянии и убежала в ванную.
Как оказалось, он, дурачок, меня неправильно понял.
Когда я вернулась чистая, слегка влажная, душистая и совершенно голая под небрежно запахнутым халатом, он успел привести себя в порядок и сидел в застегнутой на все пуговицы рубашке, причесанный, с сигаретой в руке и круто заложив ногу на ногу, чтобы не было видно, как у него лопаются штаны.
Я присела перед ним на корточки, отчего полы халата разошлись чуть ли не до пояса.
— Ты что, ежик, обиделся?
— Вы же сами сказали, что не можете, — пожал плечами он.
— И ты из-за этих слов мог отказаться от меня? — изумилась я.
— Почему отказаться… Но раз вы не можете…
— Ах ты, мой сладкий ежик, — сказала я и растрепала его тщательно уложенные короткие и жесткие волосы. — Конечно, я так больше не могу… — шептала я, расстегивая маленькие юркие пуговки на его рубашке и покрывая его гладкую, твердую, горячую грудь поцелуями. — Ты же меня чуть с ума не свел своими губами и руками… Иди же ко мне — что ты сидишь как деревянный…
Он бросил сигарету в пепельницу и поднялся со стула.
Это было волнующее зрелище. Он стоял с растерянной физиономией, все еще боясь поверить, что вот оно все уже про исходит, и с оттопыренными спереди брюками.
Я содрала с него рубашку и, зацепив пальцем за ремень, повела в спальню. Там я одним движением плеч скинула халат, юркнула под одеяло и закрыла глаза, щадя его целомудрие. Но в щелочку между веками я все же видела, как он дрожащими руками расстегивал ширинку, потом, путаясь в штанинах, стаскивал с себя узкие брюки вместе с носками. Оставшись в одних семейных сатиновых трусах он, прежде чем их снять, на мгновение запнулся и посмотрел на меня. Я по-правдашнему плотно сожмурила веки…
Он лег рядом со мной и вытянулся в струнку. Ему опять нужно было что-то преодолевать, как перед первым поцелуем…
Мне надоело быть стервой, и я прошептала:
— Где же ты? Иди ко мне.
Медленно, неловко он повернулся, чиркнув меня по бедру чем-то огненным, и лег на меня. Я медленно развела ноги и слегка приподняла колени, удивляясь, как легко и уютно помещается он у меня между бедер.
Я уже открыла глаза, увидела его ошеломленно-счастливое лицо и закрыла их, готовясь улететь далеко-далеко, но через несколько мгновений снова их открыла… Он, не при бегая к помощи рук, пытался войти в меня, но при этом метил гораздо выше, чем следовало. И при этом был так настойчив и силен, что даже причинял мне боль.
И хоть я была уже в полусознательном состоянии, у меня хватило самообладания понять, что у него совершенно нет опыта в этом деле, что он толком не представляет себе, где что находится, и, скорее всего, не делал этого ни разу в жизни…
Волна необыкновенной нежности прошлась по всему моему телу, я благодарно поцеловала его в шею, прямо в бьющуюся жилку И, опустив руку, которой обнимала его за спину, просунула ее между нашими животами и помогла ему войти. И при этом убедилась, что совершенно напрасно называла его ребенком. Говорить о нем такое нельзя было даже в шутку… Разумеется, у него он был не таких габаритов, как у Николая Николаевича, но даже самая строгая женщина не могла бы предъявить к нему ни одной претензии…
Входил он в меня медленно, чуть слышно, как и целовал. И это было не от боязни, а от нежности. Когда он через сладкую, мучительную бесконечность вошел в меня весь и прижался ко мне что есть силы, я невольно застонала от нестерпимого блаженства… Он резко отстранился, замер и испуганно прошептал: