Крайний

И начал стены обстукивать и ногой толкать.

Хитрость оказалась в том, что старики спрятались не вбок, как обычно делают, а еще глубже под землю. У них там под погребом оказалась еще глубокая яма. И крышка замаскирована — к ней прибита старая бочка. Небольшая бочка. С тряпьем и мусором. Они эту бочку вместе с крышкой поднимали немного в сторону и в землю уходили. И на этот раз так же. Откуда силы? Оттуда. С-под земли.

Появились. Старуха за горло держится и бухикает. Старик ее держит поперек, сам вперед выступает.

Говорит:

— Аид?

— Аид, аид. Все бы вам аид. Идите уже. Аиды.

Наверху я их рассмотрел. Старуха и правда похожая на ведьму. Беззубая, худющая. Высоченная, как если для женщины. Старик маленький. Видом получше. Но красоты мало. Мало красоты. Ничего, состояние сносное.

Старуха не переставала кашлять.

Спрашиваю:

— Болеете?

Она посмотрела на мужа.

Он за нее ответил:

— Глухая. Громче спрашивайте, если надо.

Я громко спросил насчет болезни.

Она кивнула.

— А если болеете, так надо на постели отдыхать, а не под землей лазить. Там холодно.

Старик доброжелательно ответил, что они привычные и чтоб я не волновался. Они у себя в схроне, бывало, и по несколько дней сидели. Чтоб я не думал. Схрон давно вырытый собственноручно. В самую революцию. Они тогда гораздо моложе были и только сюда перебрались от неспокойствия в родных местах. Погромы и так и дальше. Они между собой постановили, что погибнут вместе, но в последнюю очередь, а до последнего — постараются уберечься. И зеленые приходили, и петлюровцы, и струковцы, и красные казаки, хату разоряли, а они в схроне спасались. Боялись только, чтоб не подожгли.

Я спросил: как в последнюю войну?

Старик рассказал, что в последнюю войну пришлось не так просто. Опыт у людей стал большой. И у немцев, и у полицаев. Раз яма выручила, второй выручила. А потом они рисковать устали и пошли в лес. Выковыряли землянку и жили в ней. Но холод и голод выгнал. Спрятали добрые люди.

Я спросил, как ума хватило прятаться. Общего оповещения не было, чтоб евреям прятаться, а не высовываться под нос оккупантам. Старик сказал, что сначала прятались на общих основаниях, а потом мужик из соседнего села сюда специально пришел, чтоб указать, мол, что именно как евреям надо б исчезать. Тогда в лес и ушли. Мужик хороший. И жена его хорошая. Старуха их лечила помаленьку.

И так молодцевато рассказывал, что прямо получался рай.

Старуха ни слова не бросила. По сути никаких дополнений.

Я в ответ рассказал про свое партизанство. Упомянул Янкеля Цегельника. Они такой фамилии не слышали. Старик меня переспросил, как я зовусь. С перепугу вчера не поняли.

Я по буквам ответил, что Зайденбанд. Нисл.

Старики переглянулись. Старуха закашлялась и повернулась к стенке.

Я понял, что им надо дать покой и говорю:

— А вас как по именам-отчествам-фамилии?

Старуху звали Сарра, старика — Израиль. Возраст — по семьдесят восемь лет. Фамилия их оказалась Горелик. И никакие они не колдуны, а просто живут, чем Бог пошлет со своего огорода и от курей. С посторонними не общаются, оттого и непонимание. К тому же Израиль обожает цитировать разные религиозные присказки без учета места произнесения. А люди необразованные, им подавай прямые указания и ответы. Израиль так не любит. Постепенно отдалился. Пока кругом были евреи, заезжали к Гореликам на отшиб. Особенно женщины по женскому вопросу к Сарре. Она кое-что понимала во всех отраслях вплоть до родов. Теперь, когда евреев не стало, другое дело.

Одинокое и нерадостное. Держатся исключительно друг за друга. А в таком случае плюс возраст — поддержка известно какая. Никакая.

Я остался у Гореликов на жительство. На правах долгого гостя и помощника.

Первым делом было взялся за рытье колодца. Выразил удивление, что Израиль за годы проживания на одном месте не сообразил, что копать надо, чтоб удобно брать воду. А не петлять за два километра до речки. Он меня предупредил, что пытался, но вода не появилась.

Я наточил старую лопату и отложил свое намерение до окончательного тепла. На первое место вывел дрова. И так по живой очереди.

Однажды утром проснулся от хорошего запаха. Сарра возилась у печки.

Я спросил, что такое предстоит. Она ответила — Песах. А значит, надо мацу. И маца именно меня разбудила.

Я мацу видел. Хоть мама не делала. Но соседка Лейка Сорина нам потихоньку носила. Мама мне прямо в рот запихивала и себе тоже. Без остатка. Чтоб отец не узнал. Как-то я ел слишком неаккуратно и рукой помогал распихивать по щекам, а тут в комнату с улицы зашел отец. У меня — белые крошки по голой груди, по одеялу, на полу возле сундука, на котором я спал.

Отец подошел близко-близко, говорит:

— Открой рот, зуннэлэ.

Я открыл. Непрожеванная маца вывалилась. Отец ладонь подставил, понюхал, частичку себе в рот отправил. Мне обратно в рот запихал мою долю.

Маме сказал по-еврейски:

— Рахиль, ты б мальчика научила кушать как человека, а не как собаку. Подавится.

После этого Лейка Сорина нам мацу не приносила, и я не имел возможности ее пробовать.

Сарра как раз раскатала новую порцию. Выложила на большую сковородку. Тыкает вилкой в тесто как попало.

Я спросил:

— Зачем?

Она объяснила:

— Чтоб не лопалось.

Если дырки будут, воздух снизу просквозит и тесто не пойдет пузырями. Я к ней присоединился и довел еще пару порций до конца. Причем старался фигурно.

Сарра сложила стопкой тонюсенькие коржи в дырочках на чистый рушник, прикрыла краем.

Говорит:

— У тебя квасного ничего в карманах или где-нибудь не завалялось? Я все обшарила, все углы вымела. Может, у тебя что. Так ты выброси. Прямо сейчас посмотри и выкинь.

Я засмеялся.

— Сарра, вы тут кошер устраиваете раз в год. А сало куда вынесли, что мы вчера не доели? Неужели ж выбросили добро?

Она засмущалась.

— Ой, Нисл, золотко, я б выбросила. Я б век его не ела. А что делать? Я его в курятнике положила. Пока Песах пройдет.

Израиля Сарра отправила в ближайшее село за буряковой. Объяснила — самогонка почти красная, сладковатая, похожа на вино, если сильно разбавить. А без вина никак нельзя.

Вечером, когда появились звезды, сели встречать Песах. Свечки зажгли.

Израиль разломил паляницу — в селе выцарапал белую. Большая редкость. Сарра ее перед тем, как подать на стол, посыпала маком. У нее мак был припрятан с прошлого года. Сверху корку водой смочила, чтоб зернышки прилипли, и посыпала.

Курица, капуста соленая, картошка. И хрен в блюдце. Буряковая в глечике. Я себе отдельно попросил — неразбавленную. Мне налили в стакан.

Израиль помолился над мацой.

— Шма, Исроэль.

Слушай, Израиль. И так и дальше. Качался вперед-назад. Я тоже качался, как положено. Сарра качалась. Хоть и держалась одной рукой за стол.

Кушаем культурно. Выпиваем. Закусываем в первую очередь мацой.

Я говорю:

— Сегодня такой день. Я его в первый раз встречаю по еврейским правилам. У нас красиво и спокойно. Я торжественно обещаю вам, дорогие Сарра и Израиль Горелики, что буду помогать вам в вашей нелегкой жизни сколько смогу. И благодарю вас за приют.

Израиль встал с чаркой и отвечает:

— Спасибо, дорогой Нисл. Ты делишь наш хлеб и вино, которое послал нам наш Господь. И в этот вечер по всей земле евреи празднуют Песах и благодарят нашего Бога. Будем же здоровы! Лехаим!

Выпили.

Я взял пластик мацы и над свечкой устроил, как крышу. Огонь подсвечивает, дымок сквозь дырочки веет. Очень красиво.

Я говорю:

— Вот тут дырочки вроде как попало. А у нас в отряде одна женщина была, в возрасте, Сима, она утверждала, что можно прочитать. У нас тогда мацы не было. Хоть поступала от стариков инициатива, чтоб сделать к Песаху, но Янкель Цегельник воспротивился по идейным соображениям. Сказал: «Мы тут как евреи, и маца нам не чужда. Но мы тут как советские партизаны, и потому я против мацы». Сима крепко ругалась. Хорошая была женщина. И муж ее Рувим-парикмахер. Он мне хлеб в руки дал на всю жизнь. Давайте за них выпьем. Пусть им хорошо лежится!