Крайний

В Шибериновке встретил ледоход.

Двинулся дальше. Но легко сказать — двинулся. Честно говоря: поплыл на лодке-душегубке. Дно круглое. Колыхается при всяком движении, как люлька. А я младенчиком внутри расположился. Хорошая лодочка, если не перевернется. Долбленая. Из тополя. Но я насобачился. Правил твердой рукой.

Вода стояла всюду — и наверху, и внизу. Ни камня, ни земли, ни неба. Деревья по пояс в пучине.

Я любовался тишиной и ни про что не думал. А про что мне думать? Про Янкеля? Про Субботина? Каждый из них меня под себя хотел подладить. А я вывернулся. Ну тогда, может, думать про своих родителей и про отца в особенности с его еврейским подарочками налево и направо? Нет, нет и нет. И нет.

Я лучше думал про Надю Приходько и Наталку Радченко. Не в связи с происшествиями моей жизни, а как про женщин, у которых есть все, что мне надо в мои молодые годы. Я человек, и мне не чуждо. А как же. Омрачал мои представления тот факт, что Надя скорее всего в Киеве и про меня забыла с легкой усмешкой. А Наталка носит в животе ребенка неизвестно от кого. Не от меня. А ведь мы с ней лежали рядом. Но до дела не дошло.

Добрался до Корюковки. Развернулся там. Корюковка не село. Райцентр. Не такой, как Козелец или Остёр до войны. Все выгорело. Остались считанные хибары. А люди живут. Пришлых больше, чем коренных. Но милиция есть.

Я как обычно остановился у хороших людей.

Делаю свою работу по округе. Беру копейки.

Заходит милиционер. Отдает мне честь с вопросом: кто, откуда, на каком основании хожу туда-сюда. Говорят про меня. И до органов местного порядка дошло. Не с претензией, а просто.

Показываю паспорт. Милиционер — молодой, мне ровесник — смотрит, читает.

Потом говорит:

— А мне про тебя Гриша Винниченко рассказывал. Дружок твой. Ох и пройда ты!

Я встречно спросил:

— Почему — пройда?

— Гришка не обосновывал. Просто детство свое тяжелое вспоминал. И про тебя приплел. Говорит: «Нишка Зайденбанд — пройда. К нему в рот не лезь. Палец откусит». Надолго тут?

— Как получится. Я в отпуске. Стригу за копейки, а лучше за еду. Люди ж просят. Не откажешь. Тебя постригу. Инструмент хороший. Немецкий.

Он соглашается. Я стригу.

И в один момент милиционер говорит:

— Гриша обещал приехать. У меня ж сестра замуж выходит. Катерина. Сидела-сидела и выходит. За Сосницкого хлопца. Легкий инвалид. Что-то такое, что у него внутри, а сверху — нормально. В воскресенье гулять будем. Приходи. Гриша обрадуется.

Я поддакнул, что Гриша точно обрадуется, и я тоже рад. Предложил сделать городскую прическу невесте и жениха побрить-подстричь.

Милиционер заулыбался, еще больше задобрел. Познакомились за руку. Он назвался Головачом Иваном.

Свадьба уже началась во всем разгаре.

Гриша приехал. В форме, конечно. Головач рядом со мной место расчистил, усадил Гришу. Так и сидели на лавке рядом.

Общего взаимного внимания между нами — ноль. Заодно только «горько» кричали.

Гриша пил не в меру, но красиво. Запрокинет стопку, замрет. А потом отомрет и выдохнет изнутри. Я попробовал, но захлебнулся.

Он меня по спине деликатно постучал и шепнул на ухо:

— Не помирай, Нишка, ты Родине нужен.

И больше в мой адрес ни слова.

Когда началась настоящая гульба, Головач к нам подсел.

Говорит:

— Эх, дружки закадычные, что-то между вами дружбы не вижу. Поцапались? Девку не поделили? Так тут полно. Выбирайте.

И рукой провел по окружности хаты. Громко сказал, для всех.

Я сказал:

— И выберем.

Гриша поддакнул, как смог. Язык у него сильно заплелся.

Головач нас за плечи обнял и предложил тост за героев войны. Я раньше заикнулся, что партизанил в этих местах, гости многие при орденах и медалях, жених с двумя медалями за храбрость и одним орденом Красной звезды. Хороший вроде тост. Безобидный.

Но тут одна баба заголосила.

— Ой же ж вы, герои сраные! А мои детки малые в земле!

И другие бабы заплакали. Утираются краями платков. Шикают на нее. А сами плачут. И тут начался настоящий вой.

Жених не выдержал напряжения, закричал:

— А ну замовкнить! У мэнэ вэсилля! У мэнэ унутри ничого нэмае, токо кости, а вы носамы хлюпаетэ! Цыц, кажу! Хто зараз нэ замовчыть, того розстриляю! Чи краще ножом поколю!

И хватает большой ножик. Вывернул прямо с кусищем холодца из громадной миски посередине стола. Главное угощение, можно сказать. Гордость. А он так.

Бабы затихли.

Жених говорит с ножом в одной руке и стаканом в другой:

— Хто нэ выпье, той побачить, шо будэ.

Все выпили.

Тогда Головач взял слово.

— Дорогие товарищи! Нечего здесь политику разводить! Все мы тут герои. А вот давайте выпьем в память о тех, кто погиб в неравной схватке с лютым врагом!

Снова та же баба заверещала:

— От, от, выпьемо! Заллем свое горэ! Налый мени, Ваня, налый повнисиньку шоб я всэ забула. Як нимци нас попиджигалы, и мы горилы аж до попэлу. Тры дни горилы. И у Сосныци дым бачилы, и у Холмах, и у Щорси. И партызаны бачилы з свого лису. А нихто до нас нэ прыйшов. Нихто нэ грымнув, шоб хоч трохы нимцив тых проклятущих напугать. Шоб у ных у штанах намокло. А ну, хто тут партызаны, видповидайтэ! Чому нэ грымнулы? За шо мои диточкы сгорилы? Чому усэ селыще погорило? Нихто й нэ рахував. Мы сами рахувалы. По головах рахували, но ногах, по ручэнятах малых рахували. Сим тысяч.

Баба выпила полный стакан. Причем сама себе из сулеи налила самогонки. Сулея пятилитровая. Хоть и наполовину уже пустая. И рука не дрогнула. Выпила, стакан на пол бросила. И стоит.

Ее хотели вывести на чистый воздух.

А она кричит:

— Вы же ж партызаны, нас же ж за вас вбывалы! Шоб мы вам хлиба не давалы. А хиба мы давалы? Вы самы забыралы. А колы наш час настав — дэ ж вы булы? — и в меня персонально кривым пальцем тычет: — Дэ ты був? Памъятаеш пэршэ бэрэзня сорок трэтього року? Я зараз у тэбэ на лоби выцарапаю, шоб памъятав. Я вам усим выцарапаю.

И принялась отнимать нож у жениха. Он не отдал. Толкнул. Но баба не пошатнулась. Сама его толкнула. Он чуть не упал. Крупная женщина.

Я молчал. Видели мы черный дым над Корюковкой. Смотрели. А вперед не тронулись. И командир наш самый главный на тот момент — товарищ Федоров — видел. И он не тронулся. Приказа не поступало.

Баба вырвалась и бросилась ко мне. Понятно, я не ихний. Не со своими же ж ей драться. Вцепилась мне в волосы. Я и так клочками лысый.

А она мне последнее выдирает и приговаривает:

— Ось тоби, гад, за моих диточок! Ось тоби, ось тоби!

Причем ногтем по лбу царапает фигурно. Больно, чувствую, кровь сочится.

Оттащили ее. Вежливо вытолкали под руку из помещения.

Гриша предложил:

— Нишка, пошли на улицу. Сейчас может драка быть. Я по Головачевым белькам бачу. Вже белые. Зараз почнэ кулакамы махать.

Мы вышли.

Я говорю:

— Невеста получилась красивая. Я подстриг. И накрутил. И жениха побрил. И Головача подстриг. А ты, Гришка, под машинку оболванился. Меня б попросил, я б тебе форму придал на все сто.

Гриша с трудом держался на ногах. Мы побрели не спеша до хаты, где я временно проживал.

Спали хорошо.

На рассвете Гриша подал голос:

— Нишка, принеси похмелиться. Иди, там еще гуляют. Принеси. Сам не дойду. Как друга прошу.

Я пошел.

А там настоящая и непредвзятая пьянка вместо свадьбы. Конечно, участников заметно меньшее количество, чем сначала. Но зато такие, каких и выстрелом не возьмешь, не только горилкой-самогонкой. Ваня Головач в гражданском. Милицейскую форму снял. Совсем по-домашнему. Жених в чистой рубахе. Прежнюю, видно, запачкал. И правильно, где пьют, там и льют. Из женщин — никого. Только баба, которая мне лоб поцарапала грязным ногтем. Я как ее увидел во всей ее неприкрытой красе, так сразу про свой лоб и подумал, что ничем его не помазал.