Крайний

Я попросил разъяснить суть.

Субботин разъяснил:

— По всей нашей необъятной стране еврейское население выходит из отведенных ему берегов и начинает куролесить. Убивает неугодных. Вот ты начал с пленного немца. А можно — и не с немца. Можно и сотрудника милиции или советских органов. Готовятся в диких лесах базы с продовольствием и жильем, с запасом оружия для партизанской еврейской войны на территории СССР. Гнездо змей — в Остёрском районе. Отсюда рассылаются эмиссары и инструкции от Москвы до самых до окраин. А это уже не статейки в журнальчиках и газетках. Это прямая угроза безопасности государства, еще не оправившегося от потерь Великой Отечественной. Это могла стать величайшая провокация. Как поджег Рейхстага. Там Димитров на чистую воду фашистов вывел. А тут — фига с маком, а не чистая вода. У нас такое не пройдет. Всем роли напишут. И постановку сделают — первый сорт — куда едешь — на курорт. А тогда всех евреев как замахнувшихся делом на свою Родину, которая их из милости столько кормила и берегла от фашистов, с поля вон. Как сорняки. И настала бы отличная жизнь. Ферштеен, Вася? Вот что было бы, если бы твоя мысль в голову кому-нибудь другому засела. Жалко такую идею топить. Жалко. И ты бы с Янкелем сыграл на оценку «пять с плюсом». Вы же и так играете. Но пока, как умеете. По случайности. По сходу обстоятельств. А можно обстоятельства направить. Ох, Вася. Меня, как специалиста, мурашки мучают, как хочется планчик исполнить. Или хотя бы начальству предложить. Начало ты положил? Положил. Я тебя направил, получается? Направил. Ты сам проявил инициативу, вышел на Янкеля. Внедрился. Работаешь. Вызнаешь сеть. Агентов. Наймитов. Подпевал. Я тебя инструктирую. Пора и наверх. Доложить: снимайте мою голову, но я на риск пошел, сам большое дело начал. Можно сказать, необъятное. Рубите голову или давайте новые погоны. А евреев тут на нашей земле больше не будет. И ни один прогрессивный мир пикнуть не посмеет. Потому что бандиты и есть бандиты. Все как один.

Субботин говорил горячо. Увлеченно.

В какой-то момент я порадовался, что проявил смекалку и сумел порадовать умного человека.

Он не заметил, что стемнело. Я щелкнул выключателем, но электричества не оказалось. Я зажег свечку на столе. Субботин задул.

Чем ближе к концу приближалась его речь, тем больнее крутился у меня на языке один вопрос.

И я спросил:

— Значит, я главный? Без меня ничего не будет? Вся причина во мне? Если вы меня немца убивать не подучивали, в Остёр идти на направляли, если я вам ничего не рассказывал-докладывал, если я не ваш агент, значит, и не будет ничего потом? Отменяется? Рейхстаг отменяется, я спрашиваю? Или как? Или что?

Субботин ответил:

— Может, отменяется, а может, и не отменяется. И ты, Вася, много на себя не бери. Гладко было на бумаге, да забыли про овраги. Как говорится. Сейчас пять часов дня. Тебе надо быть в Рыкове в двадцать два. Ты не успеваешь. Я доберусь раньше. А ты — как сумеешь. Теперь — выходишь. И я тебя знать не знаю до встречи в Рыкове. Иди.

— А если я в Рыков не пойду и вообще никуда не пойду? Если я сейчас на себя наложу руки или еще как? Вы, Валерий Иванович, не сильно командуйте.

Субботин положил мне тяжелую руку на плечо и хрипло проговорил:

— Вася, запомни. На твоем месте может быть каждый. Каждый. Живой или мертвый. Разницы нет. Будешь ты в Рыкове — хорошо. Не будешь — обойдусь. Я не тебя сейчас спасаю. Я себя спасаю. Так мне видится твое положение, Вася. Мне пока интересно себя спасать. Абгемахт?

Я ответил:

— По рукам!

Мы пожали друг другу руки. Какая сила несла меня в Рыков — неизвестно. Но донесла.

В хате Наталки уже сидел Субботин. Сидел как хозяин. Наталка и Гриша стояли перед ним, как на допросе.

Когда я зашел, чтобы разрядить обстановку, сказал:

— Двери нараспашку. Не боитесь?

Субботин, не поворачивая головы, бросил в воздух:

— Мы на своей земле. Нам бояться нечего. Верно, Гриша?

Гриша утвердительно хмыкнул.

Субботин был в форме. Держал на коленях планшетку. Я сразу определил — забрал у Гриши.

Водил пальцами по вырезанным буквам и говорил:

— Раз все в сборе, собрание объявляю открытым. Тебе, Григорий, задание. Следить, чтобы вокруг лагеря был покой. Ни один человек не должен знать. Пока затаиться. Янкель свое дело знает. Он его и делает. Нисл будет со мной на связи. Держи, Гриша, рот на замке. Это твой главный долг перед народом. Вопросы есть?

Наталка и Гриша молчали.

— Раз нет вопросов, то и говорить нечего. Нисл, сейчас пойдешь со мной. Наталка, покорми его. Заслужил.

Наталка молча дала мне еду. Не смотрела в лицо, а только все время нарочно толкала — то в плечо, то в грудь, то в голову.

Я не выдержал:

— Ты что, специально? Мне ж больно.

Она сказала во весь голос:

— Ничего. Не развалишься. Ты хлопец крепкий. В огне не сгоришь и в воде не утонешь, — и с вызовом в сторону Субботина прибавила: — Правда, товарищ капитан?

Гриша загоготал. Субботин его поддержал неровной улыбкой.

Мы вышли вместе с Субботиным. Он перекинул через плечо планшетку.

Я спросил просто так:

— Забрали?

Субботин огрызнулся:

— Я свое всегда забираю. Веди к Янкелю. Пошли к Янкелю.

Шлях завалило снегом, но колея оказалась твердая. Я шел еле-еле. Субботин меня подгонял.

Я упал и говорю:

— Знаете что, Валерий Иванович. Мне теперь все равно. Никуда я не пойду. Ни к Янкелю, ни к Шманкелю. Идите сами, если вам приспичило. Я тут полежу, отдохну.

Субботин схватил меня за грудки:

— Пойдешь. Поползешь. Я тебя смертью пугать не буду. Ты и так неживой. Я тебя по-другому в чувство приведу. И приведу я тебя в чувство тем, что напомню список, который у тебя в голове должен светиться кровавыми буквами. Старик Школьников — раз. Старуха его — два. Приходько — три. Мамаша ее — четыре. Янкель — пять. Гриша — шесть. Наталка — семь. Я — восемь. Плюс те евреи, к которым Янкель хоть на минутку заскакивал хоть раз в жизни. Мало? Тебя в этом списке нету. Не надейся. Потому иди и не рыпайся.

Он прихватил меня под руку, как девушку на прогулке. Поволок вперед.

Я плелся и повторял в уме: «Жди меня, и я вернусь. Только очень жди». В какой-то момент забормотал вслух.

Субботин разобрал слова и подхватил: «Как я выжил, будем знать только мы с тобой…»

И так по кругу мы повторяли от конца до начала и от начала до конца.

Субботин скомандовал:

— В ногу!

И я взял шаг. Как мог, так и взял.

В Янкелеву дверь не стучали. Субботин ловко подцепил щеколду и открыл.

Янкель спал. По запаху чувствовалось, что в доме больной человек.

Субботин разбудил Янкеля.

Тот в темноте вскочил, но не удержался на ногах.

— Кто тут?

— Свои, — ответил Субботин. — Субботина помнишь?

Янкель повторил, как в гипнозе:

— Субботин. Помню.

— Вот и хорошо. Я с Нислом. Ты понимаешь? В своем уме? Или в горячке?

Янкель ответил, что в своем уме. Зажег каганец. Сел за стол. Я тоже сел. Субботин стоял над нами, как памятник.

— Ну что, евреи, будем разговаривать начистоту. Будем, Янкель?

— Не знаю, товарищ Субботин. Я тебя давно не видел. Рассмотрю, подумаю. С чем явился?

— Это ты мне явился, Янкель. Явился вместе с Нишкой в страшном сне. Я бы тебя сто лет не видел. Вспоминал, да. Вспоминал не раз. А видеть желания не было. Честно скажу. Мне та жизнь только в кошмарах геройских вспоминалась. И ты заодно с ней. Так что я если пришел сюда, то по крайней надобности.

— Ага, — Янкель рассматривал лицо Субботина, задрав голову.

Посмотрел, посмотрел. Встал.

И уже наравне сказал:

— Поговорим, Валера. Хотите, раздевайтесь. Хотите, нет. Угостить вас нечем. Не обижайтесь.

Янкель и Субботин стояли друг напротив друга. И я понял, что Субботин сильней. И ноги у него крепче стояли на полу. И руки в кулаках наготове. А Янкель согнутый. Весь согнутый. И ноги, и руки крюками. Он не стоял. Цеплялся.