Страница 8 из 32
— Я правда хочу, чтобы вы достигли неподражаемого мастерства на этом инструменте. Да, знайте, что мое избавление придет лишь тогда, когда вы своим искусством превратите в ничто мои прегрешения.
Левански подошел к роялю, открыл крышку, поправил ноты, словно хотел спасти хотя бы задним числом все то, на что показывал человек в военном мундире. Убедившись наконец, что в доме никого больше нет, Левански запер парадный вход, переднюю, дверь на второй этаж и, переведя дух, решил из-за портьеры понаблюдать за гравийной дорожкой, которая вела к воротам. Но там уже никого не было.
Что случилось, то случилось. Пианист с тех пор не выходил из дому. Он стал думать о ничего не подозревавшей фрау Альтеншуль, не ведет ли она с ним двойную игру.
Фрау Альтеншуль хотела ясности. На следующее утро она уже шагала по Кёнигсаллее. День выдался солнечным, но прохладным, накануне был обильный снегопад, и тротуары оказались под толстым слоем снега. С большим трудом, балансируя на узкой проторенной дорожке, которая, словно ущелье, разрезала сугробы из грязи и льда, она кое-как добралась до подъезда особняка. Ее сердце готово было разорваться от нетерпения и граничащего с досадой раздражения. Она даже не потрудилась посмотреть на окна, чтобы убедиться, по-прежнему ли они занавешены. Она отнюдь не собиралась скрывать свое появление, тем более что дверь была приоткрыта. Она вошла. В передней было сильно натоплено, свет не горел. В нос ударил запах старых духов. Однако со второго этажа, где они веселились всего несколько недель назад, на лестницу проникал луч света, достаточно яркий, чтобы различить ступеньки. Наверху кто-то брал один и тот же аккорд.
На втором этаже особняка царил полнейший беспорядок, какой производят обычно неряшливые натуры: большой обеденный стол был задвинут в угол, повсюду валялись надорванные упаковки из-под сухариков и печенья, на стульях и стенных полках стояли чашки и стаканы с недопитым кофе или чаем, и тут же рассыпанный сахар. Аралия на пилястрах засохла, низ штор поднят с пола и разложен на подоконниках, абажур лампы покрыт кухонным полотенцем, рояль в эркере завален одеждой и нотными тетрадями, так что инструмент едва угадывался. За роялем сидел Левански.
Он был крайне сосредоточен. Всклокоченные волосы в беспорядке свисали на плечи, а отдельные пряди попали за распахнутый ворот рубашки. Впалые щеки поросли щетиной, и вокруг глаз были такие темные круги, что казалось, зрачки выглядывают из пещер. К тому же он был в очках с тонкой золоченой оправой, блеск которой совершенно не соответствовал его теперешней внешности. Все это придавало невыспавшемуся лицу пианиста черты призрака. Он тупо смотрел на клавиатуру и упорно пытался выжать из себя то, что у него никак не получалось. Он не заметил, как фрау Альтеншуль вошла в комнату и на некоторое время стала свидетельницей этих вымученных усилий, этого артистического упрямства, если не твердолобости, которые грозили довести его до полного изнеможения.
Когда же Левански наконец поднял глаза и обнаружил в комнате фрау Альтеншуль, он невольно вздрогнул. На его лице застыла гримаса ужаса, словно женщина испугала его самим своим видом. Фрау Альтеншуль ощутила пробежавший по телу легкий холодок, но все-таки нашла в себе силы сделать несколько шагов к роялю и спросила:
— Боже мой, что с вами?
Он встал и поцеловал ей руку. Она отметила, что молодой человек был в одной рубашке, без пиджака, и спросила еще раз:
— Что с вами?
Однако Левански, вместо того чтобы ответить, дрожащими руками подвинул к ней стул, взял стоявшую на нем чашку и пошел на кухню за превосходным, по его уверениям, вермутом. У фрау Альтеншуль появилась возможность еще раз спокойно оглядеть убранство его жилища, которое скорее напоминало поле битвы. В этой обстановке, как можно было предположить, музыкант провел долгие дни.
«Тщеславие не дает ему заснуть, — подумалось ей, — и, верно, вынуждает его без устали репетировать».
Тут она вспомнила про письмо. Уже доставая конверт из кармана пальто, она все еще колебалась, не лучше ли оставить его там и не заводить о нем разговор.
Левански вернулся с бутылкой вермута. Фрау Альтеншуль взяла его за руку, вынудила поставить поднос с вермутом и бокалами и попыталась объяснить, что не имеет привычки употреблять вино до обеда.
Она жестом пригласила его сесть. Левански отказался, сославшись на то, что он в одной рубашке, да еще с засученными рукавами… Однако она во что бы то ни стало хотела видеть его рядом, даже в таком виде.
— Как вы поживаете? — осторожно поинтересовалась она.
Левански отвечал уклончиво, стараясь не упоминать о встрече с человеком в военной форме, и сказал, что дни напролет играл на рояле.
— Будьте к себе снисходительнее, — сказала она.
На лице молодого человека промелькнула усталая улыбка, и он сознался, что бьется над одним пассажем, который, к сожалению, никак ему не удается: в одном месте нужно добавить выразительности аккордом правой руки. Когда у него получится, он будет готов дать новый концерт.
Фрау Альтеншуль не поняла, что он имел в виду. Левански вернулся к роялю и стал играть, но неожиданно, словно натолкнувшись на препятствие, прервался на том самом аккорде, который она слышала на лестнице. Она не находила этому объяснений и, уж конечно, не догадывалась, что у Левански совершенно расстроены нервы.
— Не пойму, к чему вы клоните?
— Да прекратите же наконец! — крикнул он и в очередной раз взял все тот же аккорд. — Прекратите, это становится невыносимо!
— Вы, может быть, неудовлетворены, — сказала она, — но я едва сдерживаю слезы, когда вы играете.
Левански почувствовал неловкость, закрыл крышку рояля и решил больше не заводить речь о музыке, дабы не показалось, что он кокетничает. Он подошел к подносу, наполнил бокал вермутом и, прежде чем сделать глоток, посмотрел на фрау Альтеншуль и развел руки, словно извиняясь за свое поведение. Потом он поправил рубашку, надел пиджак, сел рядом с ней и лишь тогда заметил, что фрау Альтеншуль все еще в пальто и с письмом в руках. Она спросила:
— Кто вас так напугал? Где он? И как вы могли подумать, что я способна вас обмануть?
Левански молча смотрел на нее своими утомленными от бессонницы глазами.
— Какое сейчас время суток?
— Вторая половина дня.
— На улице солнечно?
— Да.
— У вас нет желания прокатиться со мной на машине? Мне нужно на время расстаться с инструментом, к которому я был так долго прикован. В конце концов, надо же взглянуть на свет божий.
Без дальнейших объяснений он накинул на плечи широкий шерстяной шарф, предложил фрау Альтеншуль руку и повел ее по гравийной дорожке.
Немного спустя фрау Альтеншуль сидела с Левански в автомобиле марки «адлер», которым он любовался в гараже несколько месяцев назад. Непросто ей было сохранять серьезную мину, глядя, с каким юношеским задором и озорством он управлял машиной, к тому же ей еще никогда не приходилось пользоваться средством передвижения, способным развивать такую скорость, поэтому пришлось крепко уцепиться за ручку на дверце, чтобы не закружилась голова.
— Смотрите, как все вокруг сверкает! — воскликнул Левански и указал на покрытые инеем деревья, выстроившиеся вдоль шоссе.
Она все время помнила о письме в кармане и чувствовала, что сидит прямо на нем, так неловко она забиралась в машину. У Левански душа явно не лежала к откровенному разговору, и всякий раз, когда его спутница пыталась напомнить о письме, она натыкалась на упрямое молчание. Пришлось отложить объяснения, по крайней мере на время прогулки.
Они выехали за город и теперь двигались в сторону Хеерштрассе. Солнце спешило скрыться за кронами деревьев. Левански что-то напевал себе под нос, бледность исчезла с его лица, уши раскраснелись от возбуждения.
Ему стало жарко. Он спросил, не открыть ли окно. Фрау Альтеншуль собралась с духом и решила во что бы то ни стало справиться с легкой тошнотой, вызванной быстрой ездой, не желая портить ему радостное настроение: