Видит Бог

И Соломон ответил:

— Если он будет человеком честным, то ни один волос его не упадет на землю; если же найдется в нем лукавство, то умрет.

И не успели еще вооруженные посыльные Ванеи выбежать с этим ответом из моей спальни, как Соломон повернулся ко мне и спросил:

— Что, хорошо сказал?

— Слушай, тебе действительно так уж нужен военно-морской флот?

— А кому он мешает?

— Сказано, — одобрительно отозвалась Вирсавия, — со всею мудростью Соломоновой.

Мое прощальное слово значительно превосходило по качеству речь, которой разразился Иаков на своем смертном одре, — как благословение та никуда не годилась, а по содержанию и намерениям была совершенно невразумительной. К чему все это? — должно быть, не один раз спрашивали себя слушавшие ее двенадцать сыновей, даром что умом они в большинстве своем безусловно не отличались. Речь, произнесенная мной, была по крайности дельной.

— Вот чего я хочу от тебя, — сказал я. — Есть у тебя Семей, сын Геры Вениамитянина из Бахурима, который злословил меня тяжким злословием, когда я шел в Маханаим. Ты знаешь, я не из тех, кто таит обиду. Но я хочу отомстить. Я поклялся ему Господом, говоря: «Я не умерщвлю тебя мечом».

— Мне кажется, я понял, что значит «отпустить седины», — радостно сообщил, порывшись в своих табличках, Соломон.

Я не обратил на него внимания.

— Ты не должен убивать его за то, в чем он повинен предо мной, ибо я поклялся Господом, что пощажу его. Поэтому тебе придется убить его за что-нибудь другое. Поставь перед ним условие, которое он волей-неволей нарушит, и порази его за то, что он тебя не послушался. Понял теперь? Мама тебе все объяснит. Авиафару священнику яви милосердие, хоть он и переметнулся к Адонии, ибо он терпел со мной все несчастия, какие я претерпел. Позволь ему с миром вернуться в Анафоф на поля его, ибо он человек честный. Сынам Верзеллия Галаадитянина окажи милость, чтоб они были между питающимися за твоим столом, ибо они пришли ко мне, когда я бежал от Авессалома, брата твоего. А теперь — это последнее, но не самое малое — о племяннике моем Иоаве, сыне Саруином.

Я откашливаюсь, прочищая горло, и увлажняю рот мой водой из глиняной чаши, которую Ависага заботливо протягивает мне, услышав, что голос мой хрипнет. Девочка невообразимо прекрасна и совершенна во всем. Вирсавия в зачарованном волнении склоняется ко мне из кресла, которое мы распорядились принести для нее, чтобы она могла сидеть по правую руку от Соломона.

— Ты знаешь, что сделал мне Иоав, сын Саруин, — очень сдержанно произношу я и замолкаю, дабы смысл сказанного полностью дошел до Соломона.

— Я тебе потом все объясню, — обращаясь к Соломону, торопливо вставляет Вирсавия.

— Ты знаешь и то, как поступил он с двумя вождями войска Израилева, с Авениром, сыном Нировым, и Амессаем, сыном Иеферовым, как он умертвил их и пролил кровь бранную во время мира, обагрив кровью бранною пояс на чреслах своих и обувь на ногах своих. За то, что он сделал им, но не за то, что он сделал мне, — подчеркнуто произношу я, дабы недвусмысленно обозначить, что имею в виду прямо противоположное, — поступи с Иоавом по мудрости твоей.

— По-моему, ты хочешь сказать мне, — собрав в складки чело, предполагает Соломон, — чтобы я не отпускал седины Иоава мирно в преисподнюю.

— Забудь ты наконец про седины! — отвечаю я, возвышая голос почти до крика, потому что терпение мое подходит к концу. — Я хочу, чтобы ты прикончил Иоава. Понял? Стер сукина сына с лица земли!

— Он хочет, — переводит Соломону Вирсавия, со сладчайшей улыбкой и неисчерпаемым материнским терпением, — чтобы ты стер сукина сына с лица земли.

— Теперь я совершенно уверен, что понял.

— И я хочу, чтобы ты сделал это сегодня.

Он все еще не понимает, что хочу я этого и для его пользы тоже.

Дурные новости доходят быстро, даже до Иоава, который, получив первый намек на то, что его ожидает, сорвался с места, и укрылся в скинии Господней, и ухватился за роги жертвенника. Ванея велел ему выйти, но Иоав сказал, что скорее умрет здесь, чем выйдет. Соломон взглянул на меня, ожидая решения.

— Сделай, как он сказал, — улыбнувшись, советую я, — и умертви его там.

— Сделай, как он сказал, и умертви его там, — точно попугай, повторяет Соломон Ванее, тем самым начиная приобретать репутацию обладающего язвительным чувством юмора интеллектуала, каковой он, в сущности говоря, обязан мне.

От Вирсавии я получаю не более чем поверхностное благословение и торопливый поцелуй в лоб.

— Да живет господин мой царь Давид во веки веков, — вот и вся ее благодарность.

— Тебе легко говорить, — ядовито откликаюсь я и прошу: — Ляг со мною сегодня ночью. Сделай меня счастливым еще раз.

— Попроси Ависагу.

— Я тебяпрошу. Бог мне свидетель, я поклялся лечь с тобою еще хоть разок, прежде чем умру.

— Давид, Давид, — отвечает она, утрачивая ко мне всякий интерес и принимаясь оглядывать себя, — ты говоришь, как ребенок.

— Я помню ласки твои больше, нежели вино, — искренне говорю я. — Ты прекрасна, о Вирсавия моя. Запертый сад, заключенный колодезь, запечатанный источник. Прошу, останься со мной, доколе день дышит прохладою, и убегают тени. Глаза твои голубиные под кудрями твоими.

— По-моему, я за последние недели прибавила фунтов тридцать, — отвечает она, надув губки и малость поворачиваясь, чтобы и я ее разглядел. — Не знаю, откуда что берется, зато знаю, куда идет. А какой у меня был замечательный зад, помнишь?

Обидевшись, я отпускаю ее. Она награждает меня еще одним поцелуем и удаляется. Бог снова меня надул. «Задаром досталось, легко потерялось» — такова сардоническая философия неудачника, посредством которой я пытаюсь утешить и развеселить себя, пока гляжу ей вослед. Время ложиться, нужно попытаться заснуть.

Ависага Сунамитянка, закончив причесывать меня, моется, и вытирается досуха, и принимается умащивать себя и душиться, готовясь присоединиться ко мне. Горят светильники. Сотовый мед каплет из уст ее, и я знаю, что запах от ноздрей ее, как от яблоков. Мед и молоко под языком ее, и уста ее — как отличное вино. Ароматные, чувственные испарения самых лучших благовоний веют по моим покоям, благовоний, состоящих из стакти, ониха, халвана душистого и чистого ливана. Я предпочел бы, чтобы чистого ливана было в этой смеси чуть больше, но обоняние мое сдало противу прежнего, и то, что представляется мне пикантным, кажется едким другим. Ависага Сунамитянка молча сидит на индиговых складках платья, спавшего с плеч ее и легшего пышными, мерцающими волнами вкруг ее талии и бедер. Она простирает руки, омывая их в жидком мирре, умащивает притираниями грудь и пурпурные соски. Крохотные ступни ее совершенны по форме. Я очень стар, мне повезло, что девушка, столь прелестная и непорочная, как Ависага Сунамитянка, день за днем прислуживает мне. Через минуту-другую она завершит приготовления и ляжет в мою постель. Словно сокровищем, дорожу я теплом ее и свежестью. И что, думаете, я становлюсь от них счастливее? Думаете, я наконец примирился с моим Творцом? Ничего подобного. Я размышляю теперь о Боге и о Сауле. Думаю о Сауле с его бессловесным мраком и муками, которые наблюдал всякий раз, что приходил играть к нему в опочивальню, и, вспоминая его, вдруг сознаю, что никогда не видел человека с более сокрушенным лицом, никогда — пока несколько дней назад Ависага Сунамитянка не поднесла мне зеркало и я не увидел собственного лица.

Снова надвигается ночь. Небо над пустыней коричневеет. В лужицах света, дымящихся в дальнем углу моей спальни, медленно возникает видение. Я вижу пылкого, ясноглазого юношу на низкой деревянной скамье, вот одно его голое колено упирается в пол, и он прижимает к бедру восьмиструнные гусли. Привидение это явилось, чтобы играть для меня. Юноша белокур, с красивыми глазами и приятным лицом. Шея его — как столп из слоновой кости. Кудри его волнистые, черные, как ворон, а голова его — чистое золото. Конечно, он мне знаком, и в самый миг узнавания я содрогаюсь от лицезрения столь цветущей, полной жизни и ожидания счастья красы, напечатленной на лице, принадлежащем не кому иному, как мне. Чего еще было ждать? Он запевает песню, которую я знал когда-то давно, запевает ясным и чистым голосом, слишком сладким для девы, слишком юным для мужа. Музыка его сладка, почти божественна. Никогда не испытывал я радости большей, чем при первых звуках ее. И я оглядываюсь в поисках копья, которое смогу запустить ему в голову. Ависага, мой ангел, поднимается из кресел и идет ко мне в одном только ярком прозрачном шарфе. Глаза ее темны, как шатры Кидарские. Я хотел, чтобы мне вернули моего Бога, а мне, в который уж раз, прислали девицу.