Бедолаги

— О'кей, ты заслужила поцелуй, — заявил Джим и сжал ее так крепко, что Изабель застонала, и просунул колено между ее ногами.

Тот, с пощечиной, подошел ближе, ухмыляясь. В ней снова взыграла ярость, она попыталась рвануться в его сторону, но сама прижималась к Джиму.

— Оставь, — махнул рукой рабочий, — это ж твоя телка.

Джим ослабил хватку, положил левую руку ей на грудь со словами:

— Ага, только она слушаться меня должна.

И мял ее грудь, сдавливал и мял. А потом тихо отвел Изабель в сторону, к краю котлована. Рабочие подхватили свои лопаты и майки, пакет с двумя бутылками пива и убрались восвояси. Джим не выпускал ее, притирался к ней сзади, а она смотрела вниз, где в луже воды валялись три дохлые крысы, такие же грязные, как эта вода. А рядом — кошка с выпущенными кишками, вонючая кошка, и шерстка светится в темной яме. Джим встал рядом, вгляделся в ее лицо, а потом взял длинную палку, подцепил кошку за шею и вытащил сантиметра на два из воды. Видно было глаз с засохшей кровью, видно было, что брюшко прогрызли крысы, но еще было видно, что сдавлен череп. Кто-то бросил ее в котлован, в грязную лужу.

— Они забросают яму песком и закатают асфальтом, — сказал Джим. — Хочешь помолиться — давай прямо сейчас. — Со скучающим видом он ковырял носком ботинка наваленный кучей песок. — Видела голову? Удар что надо. Валялась, наверно, пару дней в другом месте, а то бы крысы давно ее сожрали.

Ветерком до нее донесло вонь из ямы. С дерева слетела — влет, скорее рухнула — чайка, с резким, злым криком коснулась асфальта рядом с ними, полетела вверх, затем повторила свой маневр еще быстрее, но неудачно: Джим, отгоняя, стукнул ее палкой, и чайка почти вертикально поднялась в воздух, унеслась. Изабель громко икнула. Джим взял у нее из рук ключи, теплые и влажные, как ее ладонь, сунул палец в колечко, поводил связкой перед ее лицом:

— Через пару дней я отваливаю.

Она стояла бледная, пытаясь справиться с приступом тошноты.

— Я уезжаю, усекла? — И Джим развернулся, пошел к ее двери, выбрал нужный ключ и открыл замок. — Иди сюда, — добавил он спокойно, ступил на порог и подождал ее.

Как будто знал, что Якоба нет дома. «А если бы и не так? — подумала Изабель. — Вот оно, поражение. Якоб не способен к борьбе. Укрывается, чувствует себя в безопасности».

Джим прикрыл и запер дверь, спрятал ключ в карман. На лестничных перилах белым флагом свисала рубашка Якоба.

— Вот дерьмо, — неизвестно почему выругался Джим.

Позвонил телефон, но он не велел ей подходить. Включился автоответчик, и оба они услышали приветствие, записанное Изабель, и дыхание звонившего. Андраш, поняла она сразу. Это и правда был Андраш. Обратился к ней по имени, потом помедлил и продолжил: «Соня беременна. Вот что я тебе хотел рассказать». У Изабель выступили слезы на глазах. Джим с любопытством за ней наблюдал, а потом повернулся и пошел вверх по лестнице. Принялся осматривать начиная с верхнего этажа, со спальни, и донизу. Изучил всю мебель, держа руки в карманах и тем показывая, что ничего не касается. Как ребенок, который послушно пошел с родителями в гости и страшно скучает, но все-таки на чужую жизнь взглянуть любопытно. Вид у Джима был мрачный, будто сорвался какой-то его план. Вытащил ключи из кармана и крутил в руках.

Она закрыла глаза, прислонившись к стене, замерев в ожидании, но он не подошел. Перед глазами возникло лиловое пятно, расширялось, пропадало, а потом лишь тени, без света, хотя должны же там быть какие-то отсветы, в личной преисподней глазной сетчатки, в минутном царстве мертвых, где три дохлые крысы и кошка, и во рту противный привкус, и так тихо, что придется открыть глаза, увидеть Джима. Его дыхания, его шагов не слышно.

— Твоя вина, ты это хоть понимаешь? — заговорил он. — Кошка — это твоя вина.

Он стоял в дверном проеме и обращался к ней, глядя в сторону:

— Ты не забыла, как столкнула ее с подоконника? — И мягко, избегая шороха и звука, с усмешкой положил ключи на комод. — Ночью, и думала, тебя никто не увидит.

Вдруг он вперился в нее взглядом, враждебным и любопытным, будто хотел снять с нее точную мерку, определить ей место.

— Ясно, спихнула вниз и закрыла окно. Ни до чего тебе дела нет, нет тебе дела, что случилось. Что это жжет, как рана, и мы ничего не прощаем, мы никогда не прощаем. Ничего не изменишь, но мы можем или отвернуться, или нет. Однако учет ведется всему, не важно — знают это, не знают. А я тебя видел.

— Джим… — Голос прозвучал пискляво.

— Как приятно смотреть на твое личико, — продолжил он, — смотришь и думаешь: у нее-то порядок, у нее все в порядке.

— Джим… — Она пыталась вернуть голос.

— Ладно, молчи. — И он собрался уходить, но сообразил, что дверь заперта. Снова взглянув на Изабель, поморщился. — Красивая ты. На нее похожа. Только у тебя по лицу ничего не поймешь, все гладко, ровно.

— На кого я похожа, Джим? Кто она? На кого я похожа?

Он не отвечал.

— Джим, я ничего не сделала этой кошке. Несчастный случай, просто несчастный случай.

— Да, кошке ты ничего не сделала. Вообще ничего не сделала, верно? Со мной ты готова переспать, если я захочу. А почему, собственно? Считаешь меня красивым, поэтому? Или с мужем не трахаешься? Ему готова намахать, а потом скажешь: я ничего не сделала! Верно? А я вот не хочу. — Джим взял ключи. — Дай-ка мне сто фунтов.

Изабель широко раскрыла глаза. А он усмехнулся:

— Да, именно. Вон, я вижу, деньги лежат. И хочу, чтобы ты мне их дала. В некотором смысле лично. Поняла? Как небольшой презент.

Раздался телефонный звонок, Изабель хотела подойти, но Джим покачал головой:

— Нет, деточка. Телефон не трогай. Подойди сюда и дай мне деньги.

Опять они вместе прослушали автоответчик, голос Элистера: «Как вернешься — перезвони, хотим вместе поужинать». Изабель подошла к комоду, стараясь держаться подальше от Джима. Взяла банкноты, все по двадцать фунтов.

— Отсчитай, мне нужно ровно сто, — приказал Джим.

Она считала, он ждал. Протянула деньги, он взял.

— Ну вот, а теперь поцелуйчик на прощанье.

Губы у него холодные. Поднял руку, тронул ее подбородок, она было отпрянула, но Джим нежно погладил ее по щеке, нашел пальцем родинку, легко надавил, отпустил.

— Я научу тебя, вот увидишь. Научу тебя не забывать.

И ушел, оставив ключ в замке.

33

Полли не возвращалась.

— Мелкая дрянь, — буркнул отец. — И хорошо, что пропала.

Сара покрепче прижалась к дивану, что-то зашептала тигру.

— Кончай облизывать все подряд!

Удара она не ожидала, но на мягкой подушке все равно не больно.

— Дерьмо поганое, что тут воете обе целыми днями!

Мать, услышав это, встала и вышла на кухню. Иногда она даже из дома выбегает, а отец за ней. Бежит следом и орет почем зря. Бежит следом, и оба не возвращаются. Придут через день, через два, и мать первым делом спрашивает, не явился ли Дэйв, и Сара врет, мол, заходил, сказал — найдет Полли и вернется. А отец язвительно переспрашивает, мол, не заходила ли Полли? Может, пошла искать Дэйва? «По мне, так пусть оба проваливают». Мать уходит плакать на кухню, а Сара прячется за диван.

Теперь она писалась каждую ночь, но никто не обращал на это внимания. Дэйва нет, а мать ругается только из-за запаха, откроет окно и давай ее ругать. Говорит, хоть матрац выкидывай. Но тут отец как глянет на нее: «Новый матрац? Для этого ребенка? Она отсталая, ясно тебе? Не растет вообще». И как взревет, как вытащит Сару из-за дивана: «А ну, смотри! Это ты называешь — расти? Я вот спрашиваю себя, она от меня или как? Ты глянь на нее. Сгодится как приманка в мышеловке, и все. Новый матрац! Знаешь, я не о такой жизни мечтал. Писает в кровать, и все тут. А кошка где, которую вы раскормили? Сдохла, что ли, от ожирения?»

Иногда он молча стоял, опершись о стол, — чистый стол, пустой, только пепельница, темное дерево протерто до блеска, и можно различить узоры, линии и круги, разбегающиеся, сливающиеся, между ними сучки как острова. Сара вытирала стол, терла каждый сучок полотенцем, но отец их не различал, видел перед собой пустой стол. Тот, за которым сидели они с матерью, и Дэйв, и Сара, а Полли ласкалась к их ногам, мурлыкала, урчала. «Путешествие в ад», — часто повторял отец, и Сара хотела спросить Дэйва, что это значит, но Дэйва нет и нет.