Бедолаги

В хорошие дни утром стукала входная дверь: это отец, устремляясь на улицу, широко ее распахивал и вдруг отпускал, так что дверь со всей силы рвалась назад и захлопывалась, а он в последнюю секунду пытался утащить за собой на лестничную клетку и мать, но стоило той чуть зазеваться, как пальто и большая сумка с тряпками, салфетками, метелкой для пыли оставались внутри, а сама она снаружи.

Казалось, их голоса у подъезда слышны по всей улице, где иногда тормозила машина и хлопали дверцы, а потом наступала тишина. Сара выжидала, хотела в этом удостовериться. Ждала еще немножко. Если раньше времени подойти к окну, все получится наоборот: голоса громче, сначала у подъезда, потом на лестнице, и вот опускается дверная ручка, и вот уже: «Дерьмо поганое, зачем эти дети, если они дверь не откроют и не возьмут вещи! Дэйв! Сара!»

Это она. Сара. Сара без второго «р», как объяснил ей Дэйв (а уж он умел и читать, и писать), а «р» — это буква, значения не имеющая, но недостающая в ее имени. Иногда ее имя исчезало совсем. Она тут, а имя пропало, как это «р». А Дэйв был Дэйв, это уж точно. Называл ее котеночком. «Потому что ты прячешься за диваном, как котенок. Смотри, даже Полли сидит на диване. На самом верху».

В хорошие дни ее имя появлялось вновь, когда мать накрывала на стол, подавала, нарезав, целую буханку хлеба, раскладывала сосиски по тарелкам, а отец осматривался с довольным видом и ухмылялся: «То-то и оно, говорю, куда нам лучше-то?» А Сара умоляющим взглядом смотрела на Дэйва, чтобы тот встал и взял пиво с верхней полки холодильника. Дэйв, Дэйв? Он вставал с равнодушным выражением лица, но не успевал расставить банки на столе, а она уже тут как тут и протягивает обе руки, ладони кверху, чтобы Дэйв передал ей банки, что он и делал с тем же равнодушным видом.

В хорошие дни отец оставлял открытой дверь, которая вела на маленькую террасу и в сад, или оставлял ключ в замке. «Чисто рай, да еще игрушки, только смотри, чтобы эта шпана не забралась в дом». До обеда все другие дети в школе, и ничего не может случиться. Похоже, они знали, когда ее родителей нету дома, и после уроков залезали на каменную ограду, бросали камушки в окна, и, если не появлялись с руганью ни отец, ни мать, ни Дэйв, они спрыгивали в сад, где валялись игрушки — ломаная-переломаная пластмасса, рельсы от железной дороги, машинки без колес, разбитый самокат, ведерки и формочки. Мячики они давно уже утащили, цветные мячики от игры, которую подарили Дэйву.

Иногда они просто сидели там, прислонившись к ограде, и тихо переговаривались, или залезали на дерево и наблюдали за квартирой, или начинали бросаться камушками, заметив притаившуюся у стеклянной двери Сару. Когда Полли была на улице, Сару охватывал страх, а Дэйв все чаще уходил по утрам рано, пока не встали родители.

В плохие дни родители оставались дома. Мать снимала полиэтиленовый чехол со швейной машинки в детской и выгоняла оттуда Сару. Запирала за собой дверь, а отец ее звал, звал, толкался в дверь, а потом, обидевшись, засыпал на диване. Дэйв уверял, что ходит в школу, надевал школьную форму — форма была ему коротка, и ухмылялся. «Котеночек, береги себя», прощался он по утрам, склонившись над ее кроватью.

9

— А жениться-то зачем? — спросила Алекса.

Продавец из книжного поспешно собирал коробки и заносил их в магазин. Часы пробили семь.

— Так лучше, — чуть помедлив, ответила Изабель.

Справа кафе «Милагро», но она знала, что Алекса не вспомнит, не помнит их первую встречу в этом кафе, когда Изабель нашла под рубрикой «Ищу второго жильца» ее телефонный номер и позвонила.

Алекса не сентиментальна, что угодно, только не сентиментальна.

— Вот здесь, — продолжила Алекса без всякой видимой связи. — Таскаешь кого-нибудь по городу целый день и, только когда стемнеет, соображаешь, где его сфотографировать.

— И кто это был?

— Один саксофонист. Слышала, как он играет, и мне не понравилось. Похоже на Гарбарека, ужас какой-то. Завтра поеду с ним в Бранденбург, на Эльбу. Глупость, наверное, снимать его посреди города. — Она повернулась к Изабель, та шла рядом, улыбаясь. — Якоб вообще-то славный, — добавила Алекса. Эти слова прозвучали одобрительно, хотя и были сказаны мимоходом, но одобрительно, как частица общего доброжелательства в воздухе, в теплом моросящем дождике, на Бергманштрассе с ее освещенными магазинами и кафе, такой знакомой, а рядом Алекса. Съехавшись с Кларой, она стала держать спину очень прямо, потому что занималась йогой, каждый день упражнения на растягивание, медленно, глубоко вдохнуть и выдохнуть. Изабель медленно вдохнула и задержала воздух.

Не могу держаться прямо, как ты, — сказала она.

Алекса не ответила, нервно теребя свою сумку с фотокамерой. Потом спросила:

— Что, мы в самом деле пойдем ужинать?

— Да нет, — тут же отказалась Изабель, — если хочешь, я провожу тебя назад.

— Давай еще немного пройдемся, просто я есть не хочу, в такие дни никогда не хочется. Этот тип из «Юниверседа» меня чуть с ума не свел. Думала сделать фотографию в парке Монбижу или где — нибудь в Кройцберге. Поехали на такси, потом Клара к нам подсела, и саксофонист захотел для нее сыграть, можешь себе представить? Клара ненавидит джаз. Она все время меня тащила целоваться где-нибудь за деревом, так этот тип едва не рехнулся.

«Клара…» — мелькнуло в голове Изабель, как легкий удар в висок, в веко, воспоминание о ее горе, когда Алекса выехала из квартиры со словами, что Изабель может оставаться, перезаключив договор на себя. И никаких фотографий, только в ящике аккуратно сложены детские махровые вещицы, купленные Алексой для нее. «Давай-ка быстро сделаем пару снимков, поверь: это будет грандиозно». Детская фигурка Изабель, кадр срезан чуть выше рта, маленькие груди, чуть выступающий животик, сильные девичьи ноги. Алекса щелкала камерой так часто, что Изабель под конец стянула, хотя и считала это непристойным, красные махровые трусики до самого лобка, покрытого мягким, почти невидимым пушком.

К ним обратились двое мальчишек лет десяти:

— Сигаретки не найдется?

Тот, который поменьше, поигрывал мячиком для гольфа. Алекса пошла вперед, потянув Изабель за собой.

— Нет, у нас нету сигарет! — крикнула Изабель через плечо и в последний миг увернулась от мячика.

— Эй вы, засранки!

Алекса фурией бросилась за ними вслед, но ей мешала сумка с камерой, и мальчишкам удалось убежать.

— Что с тобой? Хотела им огоньку предложить? — напустилась она на Изабель, а та растерянно улыбалась.

— Ничего, — ответила она. — Со мной, кажется, все в порядке. — Поискала на земле мячик, подняла. — Смотри, на нем нарисовано сердечко.

Она бы с удовольствием показала Якобу фотографии, но не решалась. С Алексой про это не поговоришь, для Алексы это просто фотографии, каких она наснимала множество. Все было просто и ясно, но так, будто натянули проволоку: вот споткнешься и окажешься в другой жизни, в той жизни, где Изабель спит с Алексой, а не с Якобом. В Алексу она не влюблена, теперь уже нет. Но фотографии хранит в коробке под кроватью как талисман.

— А что же Андраш? — Алекса дергала замок сумки.

— Афиша для русского танцевального ансамбля, новое литературное кафе, магазин кофе где-то в Целендорфе. Петер получил заказ от «Штаттауто», для одной фирмы делаем визитки и почтовую бумагу.

— Так ты не бросишь работу, когда выйдешь замуж?

Об этом она и собиралась сказать Алексе, если бы они оказались за столиком в «Цагато» и в сотый раз прочитали надпись: «Не ставьте ноги на батареи отопления», оказались в таком же историческом для них месте, как Бергманштрассе, где им и меню не нужно, «спагетти арабиата» и «спагетти парадизо», отец с сыном за стойкой, на стене фотографии велосипедных и автомобильных гонок. Изабель собиралась сообщить Алексе новость, хотя для нее самой вовсе и не новость, а один из тех фактов, что годами ждут возможности свершиться, а потом кажутся естественными, как воздух. Так однажды Изабель поняла, что вся ее учеба — комедия и что родителей она будет навещать только на Рождество. Так однажды она увидела, что ее родительский дом — картонка из-под обуви, серая и допотопная картонка, до смешного не подходящая в качестве сцены для драмы и несчастья, и когда она представляла, как мать ежедневно сидит у рояля и часами играет гаммы, то мечта матери стать пианисткой казалась ей с самого начала обреченной на провал, как и материнская болезнь, — будто бы опухоль, а на деле жалкое малое пятнышко внутри унылой коробки, зато гордость родителей. «Мне нравится лицо Якоба», — собиралась сказать Изабель, и что она вообще его любит, но Алекса явно была озабочена саксофонистом и Кларой, поэтому сначала Изабель выпалила новость про свадьбу, однако Алекса этим не сильно заинтересовалась.