День плиточника

Сидеть у папы на закорках — это духовые оркестры, цирковые парады, огнеглотатели и большие флаги, трепещущие на ветру в день первого мая. И почему-то свежие вафли, посыпанные сахаром. Вот жалость — нет у него вафель, нечем угостить! Тут Стиг опять запыхался, прямо хоть ссаживай мальчонку. Но Сейя знай шагала вперед, забавными мелкими шажками. Не иначе как в сторону дома. От ребенка пахло детством, а рубашонку ему, похоже, уже несколько дней не меняли. Ботиночки матерчатые, стоптанные, но шнурки завязаны аккуратно. Стиг наверняка не сумел бы развязать их, если б вдруг понадобилось.

Как же все-таки быть с этой ситуацией? На черта она ему сдалась! Вот в чем вопрос. Впустят его в квартиру или нет? А ежели впустят туда, к этому злющему мужику, способному этак запросто выставить за дверь, как говорится, собственную плоть и кровь, — он что же, вправду этого хочет?

Проблема не в том, что он там застанет, а в том, что придется оставить их там.

Внезапно, как частенько бывает с людьми, которые не знают, что делать, он стал думать совсем о другом — об этой треклятой протечке в доме. Интересно, чем занят Торстен, пока он, Стиг, ошивается на улице, — собирает воду или плитку свою укладывает?

— Может, сперва по телефону позвоним? — сказал Стиг, метров через сто. Мальчик сидел спокойно, но от тяжести голова вконец разболелась. — Ну как? Может, позвоним и попробуем его вразумить? Чтоб впустил нас в квартиру-то.

— Делайте, что хотите, — сказала она.

Ишь как заговорила — вроде ее это больше не касается.

Дальше по улице, на углу, обнаружился телефон-автомат. Она сказала, что отсюда видно дом, вон там, за деревьями. На вид вполне приличный, кооперативная постройка начала пятидесятых или вроде того. Качество строительства было тогда маленько получше. Н-да, у них определенно водились денежки, по крайней мере во время оно. Квартиры в таких домах нынче недешевы.

Делайте, что хотите, — легко сказать. Но телефон, разумеется, не работал, хулиганы постарались, провод перерезан, аппарат вымазан какой-то гадостью, все как обычно. Что ж это за люди такие — заняться им больше нечем, кроме как провода резать в общественных автоматах! В молодости Стиг, помнится, ничего подобного не видал. Ни в Хальсте, ни в студеные зимы военных лагерей в городишке Мальмчёпинг. Кто же этак злится-то на весь свет? Неужто им вправду охота, чтоб на улицах, среди людей, стало до невозможности холодно и бесприютно?

Идти к Петтерсону, пожалуй, тоже нет смысла. Дом его уже позади остался, и хозяин, по-видимому, был в отлучке. Хороший мужик все-таки, одолжил тачку и лопаты. Но не факт, что обрадуется, если Щепка целое семейство к нему притащит. Меру надо знать, не требовать от людей слишком много.

Чуть не доходя до угла была булочная, не то кондитерская; покупателей ни души, только какая-то постная особа за прилавком. Дверной колокольчик звякнул, и Щепка нагнулся пониже, чтобы мальчик не ушибся о притолоку. В магазинчике пахло хлебом, а этот запах люди почему-то связывают с добротой. Но карга за прилавком на доброго человека определенно не тянет.

Едва Щепка заикнулся насчет скромного желания позвонить — по местному номеру, ясное дело, — а эта особа мерзким костлявым пальцем уже указала ему на дверь. Как ведьма в сказке! У нее, у карги этой, даже хватило наглости вякнуть что-то про полицию. Н-да, он хоть и убрался из пустого и странноватого дома и снова был в реальном мире, но черт его разберет, что лучше!

Щепка медленно шагал к выходу, исполненный и новообретенной гордости оттого, что мальчуган благоволит ему и охотно сидит у него на закорках, и клокочущего раздражения по причине крепкого похмелья.

Он отчетливо сознавал, что будет трудновато держать ножки мальчика, чтобы тот не упал и не расшибся, и одновременно душить омерзительно жадную и злую старуху кондитершу, ведь это дело безусловно требует обеих рук. И в порыве неожиданной преданности мальчугану, который так уютно и доверчиво сидел у него на плечах (оказывается, можно разом испытывать очень добрые и очень злые чувства; священники, будь они неладны, никогда не принимали этого в расчет, а ведь так оно и есть), Стиг поневоле смирил себя, обернулся и сказал (надо признать, довольно громко):

— Ну, берегись, старая перечница. Помяни мое слово, гнить тебе в могиле, вместе с пальцем твоим костлявым, и очень скоро. А тогда поздно будет раскаиваться. В гадостях, причиненных малым сим. Не забудь об этом, когда станешь добычей червей.

Побледнела эта карга или нет — сказать непросто, ведь Щепка уже вышел за дверь и с грохотом захлопнул ее за собой. Да и не все ли равно. Но в глубине души Щепка чувствовал удовлетворение, как бывает порой, когда крепко выругаешься и чувствуешь, что брань достигла цели. Щепка, кстати говоря, был большой мастак по такой части. Мальчишкой по дороге в школу он частенько умудрялся, швырнув снежок через плечо, залепить прямо в глаз какому-нибудь мучителю. Сам Стиг не видел тут ничего особенного, считал это одним из своих природных талантов.

Мальчонка у него на плечах засмеялся. Веселым, искренним детским смехом, который приходит так же внезапно, как в солнечный мартовский день с кровельного желоба падают сосульки и тают на тротуаре. Этот смех наполнил Щепку огромным счастьем.

— Черт с ним, с телефоном, — сказал он женщине, которая, бледная от ожидания, стояла на улице. В кондитерскую она не заходила и толком не понимала, что происходит. Но смех ребенка на миг смахнул тень и с ее лица.

С этой минуты весь поход как-то переменился. Разом стал намного легче.

*

Торстену он после рассказал примерно вот что.

Живут они дальше по улице, на углу, в кооперативном доме. Старая трехэтажная постройка сороковых годов. По-настоящему красивая и аккуратная. Взбираемся по лестнице, она впереди, я следом. И тут я вправду призадумался, зачем меня сюда занесло.

Силы уже не те, что раньше. И полдня работы с твоей чертовой стенкой даром для сердца тоже не проходят, ясное дело. Да и бегать по лестницам давненько не приходилось. С самого начала я приотстал, а когда потный и запыхавшийся наконец добрался до площадки, дверь была притворена.

Вхожу и вижу: он сидит, книжку читает. Средь бела дня. А возле кресла стоит большущий аквариум с золотыми рыбками, я этаких рыбок в жизни не видал — одна крупней и красивей другой. Квартира, скорее всего, двухкомнатная, но в остальные помещения я не заходил, был только там, где он сидел. И должен сказать, если не считать аквариума, ни красотой, ни уютом эта комната не отличалась. Кучи газет на полу, повсюду разбросаны детские игрушки. Диву даешься, какой тарарам способны терпеть некоторые люди.

Жена его тоже здесь стоит, не знает, что сказать, а муж сидит себе в мягком кресле и опять же молчит. Я к тому времени уже едва на ногах держался от усталости, после всех этих лестниц, и с удовольствием бы сел в кресло. Сколько ее мужу лет, так сразу не скажешь — может, сорок, а может, и меньше. В общем, все там вроде как уладилось, и приперся я неизвестно зачем.

— Замечательные рыбки, — говорю я ему.

— Еще бы, они и обошлись недешево, — отвечает он.

И опять тишина. Я делаю новую попытку и говорю: жаль, дескать, что к золотым рыбкам никаких других рыбешек не подсадишь. Они столько аммиака жабрами выделяют, что другие не выдерживают. Он глядит на меня, словно только что впервые заметил.

— Ну, это не проблема, — говорит. — Зачем другие-то рыбешки?

— Так ведь скучно. Ну, смотреть все время на одних и тех же. Мне бы лично надоело сидеть тут и всю дорогу пялиться на золотых рыбок. Они же все одинаковые по цвету.

— Отнюдь, — говорит он. — У них масса оттенков, если присмотреться повнимательней. При каждом движении цвет чуточку меняется… А кто вы, собственно, такой? И что вы здесь делаете?

— Пришел помочь вашей жене войти в квартиру. Вы же выставили ее с детьми за порог. По правде говоря, жена ваша, Сейя, пришла к нам и сказала, что вы ее и детишек вышвырнули за порог и заперли дверь. Нешто можно этак обращаться с родной женой и детьми, а? Радоваться надо, коли детей имеешь.