Гимназисты

Зачарованные неземными звуками гимназисты словно очнулись… Флуг стоял у стола и бледный с блуждающими, как смерть, но еще вдохновенными, полными экстаза глазами и говорил хриплым голосом:

— Ради Бога, воды! Или я задохнусь!

. . . . . . . .

. . . . . . . .

. . . . . . . .

Решено было не спать эту ночь с тем, чтобы завтра провожать Юрия всею ватагой.

Часы бежали быстро и незаметно… За игрою Флуга, потрясшею всех до глубины души, мечтательный светлоглазый Бандуров вдохновенно читал «свои собственные» стихи, вызывая бурное одобрение товарищей. Потом Бабаев, хвалясь своею поистине грандиозною силищею, гнул на пари двугривенные к общему восторгу ариан.

Потом снова появился на сцену Стась-Маруся и мастерски копировал преподавателей, начальство, товарищей, всех. Ночь пролетела быстро, мгновенно.

Опомнились, когда кровавый диск солнца залил пурпуровым заревом две маленькие комнатки пятого этажа.

— Поезд в 8 отходит, — внезапно вспомнил Флуг, еще не отошедший от охватившего его музыкального экстаза.

— Ты уже уложился, Юрочкин? — спохватился Гремушин. — Дай мы поможем тебе.

Приволокли чемодан… повытаскали белье из комода, стали укладываться. Разбудили прикорнувшую в хозяйкиной комнате Марфу Посадницу, прося поставить самовар.

Пили чай, курили, болтали. Все были бодры, возбуждены и веселы, несмотря на бессонную ночь. В семь часов отправились на вокзал, запрудив широкий тротуар еще безлюдной улицы.

— Господа, споем что-нибудь хором! — предложил кто-то.

— Ну, вот, угодим в полицию… что ты, видишь, фараоны [15]на углах стоят!..

— Ну, вот… Они Самсона испугаются. Увидят его цилиндр и подожмут хвосты.

— Дуралей! У чемпионов и борцов всегда цилиндры! — басил лениво размякший и осовевший от бессонной ночи Бабаев.

— Господа! вот гимназия наша! Alma mater почтенная! — крикнул весело Стась, указывая на огромное здание на углу двух улиц.

Перед самым подъездом стоял городовой, единственная бодрствующая фигура в этот ранний утренний час. Миша Каменский быстро протискался к нему и, придав своей стройной, еще мальчишеской фигурке вид усталый и небрежный, сдвинул фуражку на затылок и, дымя папироской, спросил небрежно, запустив руки в карманы.

— Эй, любезный, что это за здание?

— Это-с? — удивленно вскинув глазами на красивого гимназиста, спросил городовой. — Гимназия-с это, сударь.

— Вот как! Мужская или женская гимназия, братец?

— Мужская! — был ответ полицейского стража.

— И хорошая гимназия, братец ты мой?

— Гимназия первый сорт, — усмехнулся городовой.

— Вот тебе на чай, милейший, — неожиданно произнес Миша и, опустив блестящий новенький рубль в руку опешившего блюстителя порядка, неожиданно заключил:

— Дрянная это гимназия, братец! Верь моей опытности, пробывшего в ней восемь лет арианина! И от нее нехорошая память осталась! — И вдруг тоненьким голоском, каким обыкновенно тянут псаломщики на клиросе, затянул внезапно, к полной неожиданности опешившего городового:

— Вечная память! Ве-ч-на-я па-а-мять! Ве-ч-на-я па-а-мя-ть!

Остальные ариане с хохотом подхватили мотив, и через минуту форточки соседних домов растворились и в открытые окна высунулись заспанные любопытные физиономии обывателей, пожелавших узнать, кого это вздумали отпевать в такую раннюю пору. Каково же было изумление жильцов N-ской улицы, когда они увидели веселую и смеющуюся ватагу молодежи во главе с красивым голубоглазым мальчиком, с самым невинным видом раскланивавшимся направо и налево и посылавшим туда и сюда воздушные поцелуи. Городовой метался как угорелый, убедительно уговаривая не нарушать порядка расшалившуюся молодежь.

На вокзал пришли за полчаса до отхода поезда.

— Господа, сборища запрещены! Нельзя собираться! — сурово нахмурившись, подлетел к арианам станционный жандарм.

— Как здоровье вашей матушки? — неожиданно с самой утонченной вежливостью раскланялся перед ним проказник Каменский.

Жандарм захлопал недоумевающими глазами.

— А супруга ваша? она, надеюсь, поправилась, и чувствует себя хорошо? — не унимался шалун.

Новое недоумение. Новое растерянное хлопанье глазами.

— Мой искренний привет вашей супруге, деткам и матушке с батюшкой! — еще неожиданнее заключил Миша под оглушительный хохот ариан.

Ha платформе немногие в этот ранний час пассажиры могли насладиться зрелищем, как сорок человек гимназистов под дружное пение «славы» качали красивого синеглазого юношу с тонким, благородным лицом.

Потом все перецеловали Юрия и чуть живого от усталости втиснули в вагон.

Второй звонок… С грохотом опустилось стекло купе второго класса, и четыре десятка рук протянулись к Радину… К окну вагона протиснулись милые, возбужденные родные лица…

— Пиши, леший! Во что бы то ни стало!

— Не забывай вас в стране галушек и борща!

— Писать не будешь… Гляди, поколотим, когда вернешься! Как раз!

— Вот чэловэк! Во всем Тыфлысе не видал такого…

— Помни же нас, чудовище ты этакое!

«Милые! Милые!» невольно болезненно-сладко выстукивало сердце Юрия и вдруг он увидел маленького Флуга, одиноко притаившегося за спинами других.

— Давид! Голубчик! Спасибо… За игру… Ты поистине играл сегодня как бог! — крикнул ему Радин, охваченный глубоким чувством симпатии и любви к маленькому еврею.

Тот протиснулся вперед и судорожно сжал его руку.

— Когда будешь писать твоей матери — поклонись ей от меня! — с каким-то благоговением произнесли дрогнувшие губы музыканта.

— И от меня!

— И от меня тоже.

— От всех нас! — послышались молодые взволнованные голоса. Юрий кивал, сиял влажными глазами и улыбался: «Спасибо! Спасибо!».

Третий звонок… Свисток. И поезд медленно пополз вдоль дебаркадера.

— Прощай! Пиши! Помни: до свиданья!

Юрий выглянул из окна: вот они все тут, его славные, верные, незаменимые друзья: огромный Самсон, мрачный Комаровский, обаятельный Миша, милый Кисточка и он — Флуг, маленький Флуг, умеющий заставлять рыдать и смеяться его волшебные струны.

Кричат что-то. Что — не разобрать за грохотом колес и громким дыханьем локомотива. Он высунулся еще больше. Машет платком, фуражкой. И вдруг все исчезло: и вокзал, и платформа, и милые дружеские лица. Потянулись деревья и домики, домики и деревья.

Солнце заглянуло в вагон и улыбнулось Юрию. Ему показалось, что не солнце это, а милые глаза его матери, явившейся приласкать и напутствовать его…

И сладкая тоска разлилась по всему существу юноши…

Вместо заключения

Он вернулся ровно через три года, сильный, энергичный, жаждущий ученья как никогда. Его встретили те же друзья, на том же вокзале, но не они одни на этот раз. Чудно ожившая, поздоровевшая и окрепшая на благотворном юге его мать встретила вместе с ними своего дорогого Каштанчика, принесшего ей такую святую, такую огромную жертву.

В первый же день своего приезда Юрий бросился в университет, записался на лекции, и тут-то и началась та учебная лихорадка, которая с головой поглотила юношу. Нина Михайловна, теперь сильная, бодрая и здоровая, энергично запротестовала, когда Юрий выразил желание давать уроки…

— Учись, учись! — говорила она, — теперь очередь за мною!

И она принялась за уроки, набрав целую массу учеников и учениц. Юрий не согласился с матерью и в промежутки между лекциями тоже бегал по урокам, внося свою лепту в их маленькое хозяйство. В двух крошечных комнатках пятого этажа снова поселилась фея счастья, и мать с сыном после долгих печальных лет с наслаждением принимали ее волшебные, чарующие ласки…

15

Городовые.