Страница 57 из 64
Пеннер показал мне на своем запястье, где обычно носят часы, синяк, уже переходящий из фиолетовой фазы в желтую.
— Подарок от Сью.
— Сьюзи? Библиотекарши колледжа?
— Да. Этой толстомордой, толстопузой, толсто все.
— Но как это ей удалось? Она уронила вам на руку словарь? Или с размаху пристукнула своим штампом?
Пеннер очень сердито зыркнул на меня.
— Сьюзи-Пузи сочла нужным поучить меня произношению. С легкой улыбочкой на безразмерной физиономии, да еще губу оттопырила, она стала объяснять мне, что значит в и дение — собственное в и дение призрачного вид е ния. Мне! Я попытался заткнуть уши, и вот результат: оне соизволили мне даровать этот синяк. Но если бы я отнял руки и слушал ее как следует, могу представить, как у меня болели бы уши.
— Что-то не понимаю, — вставил я. — Синяк?
Пеннер потряс головой, как собака отряхивается от воды.
— Я называю… Знаете же, как она высокомерно оттопыривает губищу… Я эту ее оттопыренную губу называю «гублин». Не от «гоблина», хотя от гоблина в ней тоже что-то есть, а от «блин»… это нынешнее универсальное выражение… Блин в свином рыле… — Лютер хохотнул, но безо всяких признаков доброго настроения. — В общем, наш обмен мнениями — Пузи и мой — был, блин, так перегружен иронией, что ее хватило бы на хорошую цистерну.
Я приложил ладонь к уху. Лютера этот жест, похоже, покоробил, но ведь в кафетерии было шумно — шумно, хоть и уныло, толпились галдящие подростки, стучали стульями, грюкали подносами. Пеннер всего этого не замечал.
— Сьюзи-Пузи, блин… Сьюзи-Пузи — нараспев протянул он, игнорируя студентов, сидевших вокруг; дразнилка уносила его обратно в детство, заодно затягивая и меня. — Сьюзи-Пузи жаловалась мне на начальника — этого типа, как его, Серкин? Феркин? или Форкин? — и все сыпала подробностями, как этот Серкин-Феркин-Форкин плохо с ней обращается, и я не утерпел, конечно, это была злая шутка, но я посоветовал ей попросту положить на него, а она взглянула на меня, засмеялась — не моей шутке, а моему невежеству, — и стала объяснять мне разницу между «положить» и «положиться», блинский блин! Это было ужасно… А я-то сделал ей честь, предположив, что она поймет мое остроумие и ответит соответственно. Просто ужасно, когда с тобой так говорят… ужасно… когда сам подставляешься под такой блин. Неужели все толстяки такие? За любую соломинку хватаются, лишь бы показать свое превосходство?
И Лютер счастливо рассмеялся:
— Однако все обернулось к лучшему.
— К лучшему? Как это?
— Я вдруг увидел решение.
— Решение чего?
— …Точнее, решение оформилось не сразу, но я представил себе… Я подумал: вы будете очень забавно смотреться в колодках, мисс Сьюзи, только колодки я себе представил с отверстиями для ее буферов, а не для головы. Да, и я рассмеялся, представив себе эту картинку. От души рассмеялся. Вот уж блин так блин, всем блинам блин!
Однако я упустил нить его рассуждений. Меня озадачила причина его обиды. Или я что-то неверно расслышал, или он выпустил ключ ко всей истории?
— Китайцы такие штуки практикуют во множестве.
— Что-что? Простите, я не понял — какие?
Пеннер стал терять терпение. Моя недогадливость его злила.
— Публичное унижение. Они часто водят по улицам тех, кого собираются казнить. Или прилюдно сдирают знаки различия. Стоило бы и нам вернуться к этому.
— Простите, к чему вернуться? — переспросил я. Однако он, не удостоив меня ответа, встал, сгреб со стола свои книги и удалился с видом обиженного достоинства.
Прошло несколько недель. Не было ни писем, ни звонков, ни даже случайных встреч. Я тоже не черкнул ему ни строчки, не поднял телефонной трубки. Мы отдалились и разделились, как два полюса.
Именно в те дни я всерьез взялся за серьезное расследование, показавшее, что мои опасения насчет зубной щетки были вполне обоснованы, потому что Лютера, в бытность его подростком в скаутском лагере, обвиняли в том, что он пачкал их буквально пачками. Тогдашний скаутский вожатый рассказал мне, что Лютер притворялся, будто вожатый склонил его к сожительству, и вполне избавиться от этого пятна на репутации бедняге так и не удалось. Лютер, по его утверждению, был чудовищем. Я спросил, много ли он устраивал розыгрышей, скажем, связывал шнурки чьих-то туфель или ставил таз с водой у кровати спящего. «Нет, — ответил бывший вожатый, — но он явился в лагерь больной ветрянкой, окунул зубные щетки других мальчиков в туалет, а однажды ночью устроил в палатке начальника такое представление театра теней, что превзошел бесстыдную библейскую Саломею. А все потому, что вожатый не признал успехов Лютера в скаутских умениях. «Да кому бы в голову взбрело насиловать эту акулу?» — возмущался обесчещенный вожатый».
Однако я остаюсь при мнении, что секс тут ни при чем. Лютер Пеннер был бесполым, как артикль среднего рода. Я думаю, обвинения в осквернении зубных щеток было вполне достаточно, чтобы побудить его к отмщению. Лютер мог при случае быть таким же ядовитым реформатором, как и его тезка Мартин.
Я выяснил также, что со мной Лютер проявил выдержку, поскольку бывший вожатый сообщил, что он долго получал по почте конверты, в которых не было ничего, кроме вырезанных из газет фотографий мальчиков в плавках. Штемпель на конвертах был местный, а адрес написан расплывшимися чернилами.
История с орфографией в изложении мисс Сьюзи несколько отличалась от версии, которую Пеннер внушал мне. (Я употребляю оборот «внушал мне» сознательно, потому что так это и ощутил: внушал мне.) Она якобы ответила на его остроту и засмеялась, правда, может быть, слишком воспитанно, но никаких жалоб на Лоркина себе не позволяла, — тот, конечно, сущий сухарь, но все-таки человек порядочный. «Мистер Пеннер любит щеголять изысканностью речи, — сказала мисс Сьюзи, — цитирует латинские изречения, французских и немецких поэтов. Но эти несколько строк на каждом из языков — это все, что он знает, вот уж действительно, «где же прошлогодний снег», как у Вийона. Я решила пошутить, по-своему, и процитировала следующий рефрен: «autant en emporte ly vens» (я ведь тоже немножечко учила французский, как-никак стихотворение не из тех позабытых-позаброшенных, эту строчку нынче слышишь то и дело, носится, так сказать, в воздухе). И тут он глянул на меня, как снеговик — лицо у него заледенело, жалко было смотреть, знаете, точно морковка и два уголька, и сразу заторопился уходить, будто вспомнил, что опаздывает куда-то».
Мисс Сьюзи подтвердила подозрение, появившееся у меня незадолго перед тем: Лютер Пеннер запоминал наизусть строчки и изречения из самых разных текстов на самых разных языках, фразы и крылатые словечки, которые, по его мнению, могли пригодиться для его рассуждений о мести, но в самих языках и соответствующих литературах был жалким невеждой.
Потом мисс Сьюзи стала находить шоколадные конфеты, отличные калорийные конфеты в рубиновой, золотой и зеленой фольге, по одной штуке, то на своем письменном столе, то у телефона, в плетеной кошелке, в которой она носила домой книги, на дне вазы с цветами, украшавшей ее каморку; они дразнились, выглядывая из пачки сигарет, что ее особенно огорчало, поскольку курила она в надежде таким образом сбросить вес. При том, что все они — кроме одной, выуженной из застоявшейся в вазе воды, — выглядели так соблазнительно, она не решилась съесть ни одной: кто знает, зачем их подбросили? А вдруг они порченые? Вдруг в них впрыснули какую-нибудь отраву? И потому конфеты, как драгоценные камешки, лежали в пепельнице неделями, пока не теряли товарного вида настолько, что мисс Сьюзи, вздыхая, выбрасывала их в бак с использованными бумажными полотенцами в женском туалете.
Листки с памфлетом «Нескромное предложение» появились на контроле в супермаркетах и аптеках, на лотках книжных магазинов столь же внезапно и неожиданно, как обнаруживаются по утрам поганки, выросшие во дворе или в саду. Поначалу на них не обратили внимания. Но нашлось несколько любопытных, которые его прочли. Впечатление было ударное. Раздались вопли возмущения, смех, подозрения. Листки конфисковывали и уносили, но было поздно, написанное слово стало гласом толпы, и вскоре памфлет стал вожделенной целью поисков для тех, кто жить не может без шока и скандалов. Памфлет был коряво напечатан на самой дешевой бумаге, того же скромного формата, что и брошюрки, извещающие о продаже домов и сдаче комнат внаем. Часть листков была желтой, как будто их загодя пропитали серой.