Страница 5 из 64
Я на резьбе карандашом по дереву собаку съел и потому хорошо разбираюсь в свойствах древесины. Знаю, например, что самая уверенная линия, наткнувшись на сучок, задрожит и начнет вилять. Моя первая попытка выгравировать букву Д на Договорной доске кончилась созданием кривой и дрожащей буквы П, хотя теперь вам этого ни за что не увидеть, поскольку исходный вариант весь изукрашен до неузнаваемости. Весь секрет в том, чтобы продвигаться короткими мелкими штрихами, повторяя их раз за разом. Ни в коем случае не глубокие, нетерпеливые врезки, от которых древесина непременно пойдет трещинами, — только легкие царапины. А вот крашеная поверхность коварна. То есть провести карандашом линию по гладко окрашенному дереву ничего не стоит, но цель-то у нас иная, вы же помните. Нужно проникнуть вглубь, вот в чем смысл. Приходится следить, чтобы краска не облупилась, не то конец четкости и ясности ваших линий… Я лично конкретными образами не увлекаюсь, вырезаю всегда буквы или абстрактные фигуры: то пятиконечную звезду, а то заглавное письменное П, где кончик каждой линии загибается, как лист почтовых марок, иногда Г или К, или имя Изабель, или густые черные каракули, скрученные, как перекати-поле, или сплетения прихотливо извивающихся линий, словно нерасчесанные локоны, — на самом деле это целые миры, и они становятся реальнее по мере того, как вы углубляетесь в них, и вам кажется, что вы куда-то сейчас проникнете, в некий священный лес, или просто, как Алиса, свалитесь на противоположную сторону души и услышите голос, восклицающий «ой-ой-ой», и что-то белое промелькнет мимо, или засветится розовым кончик уха какой-то зверюшки, или послышится слабый, но настойчивый звон далекого набатного колокола. А еще я часто рисую воздушные шарики.
В поездках мне доводилось попадать на станции, где я когда-то уже останавливался залить бензин, и находить свои звездочки на прежних местах, иногда они были даже подновлены кем-то, кто, подобно мне, любит скользить по следу и нащупывать ритм чужого разума, разума незнакомца, который сидел когда-то на том же месте и вычерчивал некий секрет своей жизни на стене или на перегородке в туалете. Эти надписи отнюдь не обязательно низки или вульгарны, ведь, в конечном счете, важно не содержание, а форма. Есть, конечно, такие, что царапают наспех, тяп-ляп, лишь бы обнародовать свои грязные мыслишки (без разницы — в жизни или в искусстве), но, к счастью, благодарение всевышнему, есть и другие: мне приходилось встречать изображение мужского члена, выполненное рукой гения, и влагалище, странным образом превращенное в цветок, а однажды я заметил так высоко, что едва мог дотянуться, слово «лимонад», выведенное изысканно, с гордостью медведя, метящего когтями дерево, будто рукою божества.
Три часа ночи. Пошел снег. А у вас который час? Вот странно: может быть, у вас утро, и уже жарко, и все тело взмокло от пота. Ух ты! Ваши голые ляжки липнут к стулу. В такое-то время года! А на меня падают крупные хлопья, целый ворох. Слышите шорох? Фиолетовый туман — не обман…
В городе есть маленькая гостиница. Я помню, как шел по грязному мраморному полу, и гвозди моих сношенных каблуков холодно и гулко цокали. Я лавировал между кругами, оставленными ведром, и сохнущими пятнами от швабры — одно было точь-в-точь Пиренейский полуостров, — чтобы не попасть на свет далеких ламп у стойки портье и уберечь свою тень от попадания в углы; и я драпал по истоптанному ковру до самой лестницы, где с независимым видом толкнул дверь с большой буквой «Ж». «Ах, простите!», сказал я владелице швабры, но оказалось, она уже ушла или, наоборот, еще не приходила, и все кабинки были свободны — пустые, благопристойные, без малейшего намека на экскременты. Я заглянул в одну — ничего особенного. Я пустил струю в очко, темно-желтую, как свет от тех медных ламп, в знак своего посещения. Ах я, такой-сякой мерзкий левша, Федр, владеющий одинаково обеими руками, редкий случай. И я ушел, слушая звук собственных шагов — шагов обогатившегося автора.
Много ли нового я открыл? Да так, кое-какие мелочи: застарелый запах пудры, сильный шум спускаемой воды, дешевые духи, влажные волосы. Они пишут на стенах помадой. Это меня мало привлекает. Это живопись грубая — никакой четкости; помаде недостает долговечности и стойкости других, достопочтенных материалов. Однако мне однажды попалось (на общественной спортплощадке, там, куда женщины забегают помочиться) изображение символа с острова Мэн, от которого у меня волосы встали дыбом. Была еще великолепная картинка… черт, забыл, что именно, и где процарапанная шпилькой по штукатурке… а еще в парке у дороги мне как-то попался силуэт, исполненный менструальной кровью, с подписью «Сэм». Вот и вся добыча. Но я не отчаиваюсь. И нечего смеяться. Вспомните, бога ради, что мне полагается думать, и чувствовать, и видеть за всех! Представляете? Такова обязанность настоящего автора. А Христос в это время похрапывает в кресле. Несчастным левшам никто не покровительствует. Нам, приятель, все подается вверх дном. Ладно, хихикайте. Вы никогда не видели своего лица в зеркале Леонардо. Смейтесь, сколько хотите. Но все равно, чтобы совать свой нос повсюду, требуется мужество. А меньшее и труда не стоит.
Кое-кто, впрочем, пользуется природным материалом в чистом виде — я никогда не знал их имен, может, они живут на Самоа, эти безликие ремесленники, безличные, как святые, пользуются преимуществами естественной среды: сидят, скрестив ноги, плетут из листьев нечто, что будет свисать с их поясниц. Другие берут гвозди и втыкают в картину, на манер коллажа (я видел такие гвозди, вбитые в нарисованные ноги Христа, по одному в каждой, как будто его приколотили к букве Т, — потому что руки его были распростерты и тоже прибиты, а пальцы левой руки согнуты в той точке, откуда торчал гвоздь, и от нее свисал обрывок красной ленточки, изображающий струйку крови; должен признаться, вообще-то живопись меня не особо волнует, но эта картинка меня проняла). В дело идут любые случайные черты, любые признаки: натеки краски, неровности штукатурки, следы от изоленты, невыгоревшие квадраты от снятых картин, старые потертости, пузыри, подтеки, трещины, головки винтов, пятна, налипшая грязь, зарубки, зазубрины, клочки бумаги, щепки, мазки, синяки, узлы, разрывы, кондомы и чехлы от расчесок; царапины, вмятины, порезы, шрамы, ожоги, паутина, засохшие мухи, минеральные наросты и колена труб, а то и предметы, висящие в пространстве, например, провисшие веревки, голые лампочки с проводами… (В туалете деревенского бара с биллиардом, затерянного в невообразимой глуши, где я присел посрать, лампочка высветила меня в виде огромного силуэта на стене, согнутого, вырастающего из тени унитаза, словно великан из гранитной глыбы; было в этом что-то от роденовских скульптур, грубое и первобытное, и тогда я разглядел, что на стене очерчен мелом контур чьей-то фигуры — слабый, неуверенный контур, местами смазанный, — фигуры почти такой же, как и моя, так же согнутой, но с протянутой рукой и растопыренными пальцами; не понять было, что выражает этот жест — приветствие, просьбу о помощи или благословение; и это странно взволновало меня, и я осторожно пошевелился, подгоняя свою тень к контуру на стене, и он пришелся впору, как туфелька Золушке, тень и контур совпали — этот безвестный идиот и я, мы совпали; исследовав рисунок более тщательно, я обнаружил, что контур был сперва намечен точками, вроде как бильярдным кием, а потом уже прорисован обычным мелом. Установив это, я подтерся, встал и храбро заговорил с великаном, заправляя рубашку в брюки: «А не говорите ли вы на языке французов, mon frére?» Короче, использовать можно самые невообразимые предметы, любые: доски и трубы, кронштейны и всякие прочие метизы, даже чужие композиции — как поступали художники-кроманьонцы в своих пещерах.
Найдется ли место, где я смогу полежать сложа руки? Только не отвечайте старой шуткой: да, в могиле. Но что я выберу и сыграю сейчас, в три часа ночи, в честь снегопада? Двадцать градусов дряхлого света и пышного юного снега. Термометр ухмыляется за окном — его бока выбелены изморозью. Я сыграю Эллу Бенд, примеряющую ботиночки с идиотским выражением на лице. Бедная дурочка! Ненавижу ее. Всех их ненавижу. Это я говорю не ради красного словца. Стоит только мне написать их имена — и ненависть тут как тут. У меня от них желудок сводит…