Страница 25 из 64
— О, она стояла у плиты, как часовой! Так, значит, детей у вас нет, мистер Риффетир? Вы лишены этого чудесного дара любви?
— К сожалению. Я не женат.
— Это воистину достойно сожаления! Я вот тоже осталась последней в своем роду, хотя, наверно, это неспроста, не правда ли, мистер Риффетир, неспроста я осталась бездетной?
— А я всегда хотел мальчика, — признался Уолтер, — чтобы вместе с ним ходить…
— Надеюсь, не на охоту? — перебила Бетти. — Вы, случайно, не любитель убивать живые существа в заброшенных полях?
— О нет, ах, что вы… — залепетал Рифф, — я бы ходил с ним играть в кегли…
Глупость собственного ответа вогнала его в краску, но хозяйка, казалось, не расслышала; она смотрела в темную глубину комнаты и говорила, обращаясь к пустому углу:
— Нам приходится нести тяжкое бремя, мистер Риффетир. Мы лишь временные гости этого мира, мы здесь ненадолго, но за этот краткий срок нам приходится многое претерпеть. Например, вы были избавлены от родительских тягот: тягот появления детей на свет, их взращивания, вам не пришлось страдать от их страданий, от разлуки с ними, от их безразличия к вам, — но вместо этого вы несете иное бремя, ведь правда же, мистер Риффетир, это лишь справедливо, что человек всегда отягощен неким бременем, ведь если бы мы лишены были всякого бремени, если бы не было тяжкого камня на душе нашей, что бы мы стали делать? Мы улетели бы прочь, не так ли? Унеслись бы словно полова на ветру, взлетели бы ввысь, в ничто, ибо мы без наших тягот — ничто, и именно поэтому все мы, так или иначе, вынуждены трудиться и страдать…
— И творить своими руками, — добавил Уолтер, — делать такие замечательные вещи, каких полно в вашем доме, и вы о них заботитесь, словно они — ваши дети.
— О, если бы в этом доме были… — пробормотала Бетти взволнованно и прикрыла рот рукой, словно подавляя рыдание. Затем вскочила и повернулась к Риффу спиной.
— Так вы останетесь у нас и на следующую ночь? — бросила она через плечо.
— Да, мэм, — ответил он вдогонку исчезающей фигуре.
Уолтер решил, что вполне может засунуть в ящик комода рубашку и носки, раз уж он собирается ночевать здесь и завтра, — хотя бы символически обосноваться. И постараться узнать как можно больше про все эти вещи, узнать их имена и свойства; он словно гнался за этими вещами, спотыкаясь на каменной осыпи, по которой они убегали. На дубовой крышке комода лежала круглая салфеточка, в центре ее, на стеклянной подставке — еще одна свеча, на этот раз розовая. Вокруг салфетки Бетти собрала целую компанию: декоративная вазочка из слоновой кости с позолотой, даже не вазочка, а кувшинчик — стройный и элегантный; продолговатое блюдо, заполненное… ну, как его?.. такие пушистые хлопья, и сборище белого костяного фарфора — сахарница (приподняв крышку, он обнаружил, что она доверху полна свежим арахисом), пустая посудина размером с супницу и еще одна, с круглым отверстием в центре крышки, бог весть для чего предназначенная. Ему не хватало слов, неоткуда было взять имена. Глазам его впервые в жизни представилось нечто достойное рассмотрения, зато на словесно-словарном рынке теперь наступил застой.
Две бронзовые руки обрамляли зеркало, которое было водружено на комод, как предположил Уолтер, чтобы придать ему функции туалетного столика. С пальцев обеих рук свисали вязанные крючком пары сердечек. К ножке комода приткнулась атласно-блестящая белая шляпная картонка, увенчанная веночком из травы, почему-то бледно-серого цвета, и перевязанная широким белым бантом.
Выдвинув ящик, Уолтер обнаружил, что он выстелен белой льняной тканью с вышивкой, которую придерживала пара поставленных на переднем крае херувимчиков из белого податливого камня. Пожалуй, их лучше было оставить в покое.
Но даже этот скромный образчик вышивки… Стежок, отрезок нитки, ничуть не похожий на розу. И такие стежки следуют один за другим, все одинаковые, все ничего не значащие… Каждый раз игла втыкается снизу и протягивается сквозь ткань, с усердием и терпением паука. Ничто не меняется, только число стежков нарастает минута за минутой, а потом — вдруг! — очередной стежок, неотличимый от предыдущих, порождает крошечный лепесток, первый намек на розу, и на полотне распускается цветок. Это преображение количества в качество было чудом. Уолтер ощутил благоговение: такая работа требовала… (он порылся в памяти, подыскивая обозначение)… требовала внимания, тщательности, заботы, преданности и огромного мастерства. Сколько лет приходится упражняться, чтобы достичь такого уровня? И для чего все это? Здесь крылась главная причина его потрясения: зачем? Разве все это плетение кружев, вырезание, шлифовка, лакировка помогает избежать войны? А создание рамок из коры, веточек или корней — окошек, из которых смотрят наши прежние лица, порою глуповатые, — разве воскрешает минувшее? О да, он взмахнул руками с шутовской миной оратора, все это пустой звон, пока не оценишь композицию в целом. Только пылкая приверженность, неуклонная преданность могут создать такой уют и комфорт.
Нервное возбуждение, которое держало его весь день и позволило в рекордно короткий срок полностью справиться в «Деревянном солдатике» (там подрихтовать сумму, здесь скорректировать выплаты — малость убытку, небольшой кредит на развитие, и все в ажуре) наконец прошло, и Уолтер чувствовал себя не только сытым и довольным, но и усталым, слабым и даже глупым. Вот, скажем, тот стул в углу: как его определить? Все, что он мог вспомнить, это «Виндзорский стиль». Ну, можно сказать просто «стул», черт, да ведь это знает наималейший малыш: собачка, кошка, стол, стул… А он сидел с Бетти в кругу света, отгораживаясь от ее вопросов торопливой вилкой и выручая перепуганный язык глотком чая, а она все пыталась понять, что он за человек, с этим его нарядом из вестерна, рубахой, пряжкой, пуговками и поясом, которые давно пора закинуть подальше… впрочем, настоящего страха от этого допроса он не испытывал, того ужаса, который накатит, когда он все-таки попадется… а если бросить все это… и на что он тогда будет жить? Снова идти учиться — на какие шиши? И в его-то возрасте? Сможет ли он все переменить и отдыхать вот в такой комнате, в доме, полном чудесных штучек, вещиц, и образов, и знаков, достойных уважения, восхищения, покорности? Нет… до тех пор, пока он мелкий жулик и дешевый пройдоха, всего лишь липовый ковбой, который помогает снять с двери табличку «Есть свободные места»… Цыпленок пареный… Какая курочка! О Боже… и это тоже.
Стул, который он не решался назвать «виндзорским», хотя других названий и не знал, был далеко не прост. Он был просто великолепен в чехле из золотистого бархата с бахромой по краю. На сиденье лежала, словно свернувшаяся клубочком кошка, подушка в наволочке из ситцевой набойки с узором из нарциссов и тюльпанов. К стулу примыкал круглый столик: на скатерть, свисающую до полу, как зеленая юбка, была наброшена белая льняная дорожка. Снег на траве, симфония зеленого с белым, восхитился Уолтер. Такие же белые салфеточки были разложены веером, как карты в руке игрока. Все это служило опорой для металлического подноса в форме листа, на котором выстроились стеклянная подставка под стакан, зеленый пластмассовый будильник, фонарик и четыре длинные конфеты в серебряных обертках. Эти предметы могли бы показаться неуместными, как работяга на светском рауте, если бы за ними не стояла внимательность Бетти ко всем мелочам жизни. Край подноса упирался в подсвечник матово-белого стекла, броско контрастирующий с ярко-красной свечой.
Если бы, например, он вздумал переместить чучело длиннохвостой птицы с ее места на кофейном столике, у корзинки, заполненной сухими лепестками, на шкафчик со стеклянными дверцами по другую сторону от кровати, рядом с письменным столиком, оно превратило бы в карликов мужские и женские статуэтки, выставленные там, а также умалило бы достоинство миниатюрной фарфоровой лодочки и стеклянной подставки. В свою очередь, перемести подставку в любое другое место — и она стала бы конкуренткой местным обитателям, кроме того, ей и полагается быть рядом с кроватью, ведь может человек поставить стакан, чтобы ночью напиться не вставая. В этом доме легкомысленные выходки недопустимы: все тщательно продумано и спланировано, все определено, даже складки льняного полотенца для рук, висящего на верхней перекладине застекленного шкафчика. За дверцами шкафчика крылись четыре полочки. Только эти дверцы и были заперты на ключ, за ними виднелись три сувенирные чайные чашки и две кружки с какой-то засохшей травой. Уолту пришла было мысль воспользоваться своим ножом, но тут же пропала.