Картезианская соната

Риффу дедушка напомнил деревянного солдатика. Его осанка и поза явственно говорили: «Я человек мирный, но не пацифист». Миссис Эмброуз строго поглядела на постояльца и сказала:

— У Господа чуткий сон, Он может проснуться и содеять день, когда Ему будет угодно.

Рифф понял, что это ответ на его мысли, но не понял — почему.

На подставке, покрытой тонкой резьбой, с ножками, изогнутыми в форме лиры, стояла разукрашенная керосиновая лампа, шар, похожий на глобус. Рифф восхищенно ахнул. «Она вполне исправна, ее можно зажечь», — одобрительно кивнула миссис Эмброуз, но продемонстрировать это так и не собралась, только обвела комнату, а также вид на патио из ряда окон, широким жестом гордого обладателя.

Мистер Жилетка (Риффу нравилось так его называть) держался поодаль. Его одолел мучительный приступ кашля, и миссис Эмброуз нахмурилась — скорее недовольно, чем озабоченно, показалось Риффу, но тут настала очередь громадной подушки, утыканной шляпными булавками, с головками из жемчуга или металлических шариков, одна была украшена серебряным листочком, другая — буквой «М», третья — стеклянным навершием с мраморными разводами, размером с пистолет. Был там еще сервант, а над ним — большое зеркало, где отражался Рифф, а на дальнем плане — смутные контуры кресел в полумраке гостиной. Рядом высилась горка, заполненная стопками тарелок и чашками, подвешенными на крючках, целое архитектурное сооружение, на крыше которого (так и хотелось сказать, над фронтоном) красовались в ряд синие, фиолетовые и зеленые цветочные вазы, а еще выше тянулась вдоль карниза полка, на которой выстроились, как на параде, всевозможные предметы: не только тарелки, косо опирающиеся о стенку, словно под напором сильного ветра, но и солонки, перечницы, блюда для фруктов, дичи, сыра, фруктовые ножички с фарфоровыми ручками, поставленные в бокал, как в вазу. Зато большие овальные чаши из резного хрусталя, казалось, балансируют на краю, как голуби, собирающиеся капнуть вам на голову. Рифф не успел удержаться от этого непочтительного сравнения, хотя тут же слегка устыдился, что ему в голову лезет такая чушь.

В прилегающем к столовой слабо освещенном алькове были выставлены портновские манекены, разодетые в старинные наряды и как бы беседующие между собою. Риффу удалось разглядеть шляпы: фетровые, матерчатые, соломенные; отделанные кружевом, мехом; украшенные розами, перьями, фигурками, — они, казалось, парили в воздухе, потому что ленты или шнуры, на которых их подвесили, растворялись в темноте. Платья же были пышные, с длинными юбками, с оборчатыми жакетами разных стилей, равно ему неведомых. Присвист и кашель уже звучали ближе. Не отвлекайся, паренек, не спи на ходу!

— Такая одежда предназначалась для весьма состоятельных заказчиц, — проинформировала миссис Эмброуз. — Моя матушка была портниха.

Тон этого сообщения явно выдавал ожидание, что мужиковатый и ковбоистый мистер Риффетир потеряет интерес к дальнейшему осмотру.

Однако ему было интересно. Следуя за миссис Эмброуз (как когда-то следовал за гидом в Мамонтовой пещере, боясь потеряться), он дивился бесчисленности предметов, украшений и памяток, которые ей удалось нагородить. Поучительные изречения вещали с каждого свободного метра каждой стены. Рифф задержался, чтобы изучить стихотворение в предельно скромной зеленой рамке; текст окружали акварельные дрозды, упитанные, но по-видимому, невесомые, ибо тоненькие коричневые стебельки цветов не прогибались под ними, а торчали, как проволока. Рифф прочел:

«Дрозд спросил у воробья:

— Подскажи, любезный друг:

Почему все эти люди

Суетятся всякий час?»

Да, вопрос толковый. Рифф читал дальше: Воробей отвечал дрозду:

«Приятель, видно, это оттого: Они Отца небесного не знают, А мы живем заботою его!»

Так, а где же воробей? Ага, вот он, прячется в пышной листве, в левом нижнем углу.

Так много, много, много вещей. Рифф был ошеломлен. Он такого и представить себе не мог. Точно так же мы сосуществуем с микробами и насекомыми: их миллиарды, но мы не чувствуем тесноты.

— Ох, простите, мистер Риффетир, — сказала миссис Эмброуз, — мистер Эмброуз нуждается в моей помощи на минутку. Пожалуйста, подождите в гостиной, и мы продолжим осмотр оттуда. Я хочу показать вам веранду для гостей и кресла, на которые можно садиться без опаски.

Рифф стоял посреди полутемной гостиной, сам похожий на манекен, но, в отличие от манекена, пораженный тем, что можно уделять столько внимания, времени и вкуса мелким декоративным вещицам, что столько салфеточек было вышито прилежными пальцами, столько кусков дерева было выдолблено, вырезано или иным образом вымучено, чтобы придать им иную форму, столько стекла выдувалось с великим старанием… А какие фантастические очертания приобретали железо, бронза, серебро! А бесконечное множество картин, изображавших березки над ручейками, и фотографий, где бородатые мужи и жены в оборках позировали фотографу перед намалеванным фоном, будто чопорные политики или знаменитые певцы…

Пятидесятилетней давности или даже больше… Чокнуться можно! Он поднес к глазам номер «Иллюстрированного журнала литературы и мод», отыскивая дату выпуска. На обложке картинка: мамаша и две сладенькие дочки… а, вот тут, в рамочке. Январь 1903 года… Даже так! На задней странице обложки реклама: покупайте «Коттолин»! Это еще что такое? Превосходный разрыхлитель для теста. Женщина, одетая, как фронтовая медсестра, протягивала ему тарелку, полную пышных пирожков. Ниже таким мелким шрифтом, что едва можно было различить — глаза устали к вечеру, — излагалась суть и назначение таинственного продукта: «Можно ли рассчитывать на то, что достойная вас, по-настоящему чистая, вкусная и полезная еда получится из ингредиентов, извлекаемых из свиней?» Ну ясное дело, нельзя. «Выбирайте «Коттолин», потому что он изготовляется из рафинированного растительного масла и отборного говяжьего нутряного жира». Нутряной жир? Ну-ну. Рифф хихикнул. «Он белого цвета и без запаха. Он чище и здоровее, он экономнее, чем смалец, вытопленный из борова». Ну и туфта!

Хмыканье миссис Эмброуз отнюдь не означало, что она тоже веселится. Это означало, что она прибыла.

— Когда-нибудь и мы покажемся такими же смешными, — сказала «миссус». — Пойдемте, я покажу вам нашу плетеную мебель.

Рифф бережно положил журнал туда, откуда взял, — поверх небольшой стопки таких же. Хозяйка кивнула в их сторону:

— Это материны…

Рифф понял, что комедия не входит в перечень оказываемых здесь услуг. Он успел заметить на обложке рядом с провозглашением «Коттолина» другое объявление: «Праздничные подарки для любителей виста». Замечательное средство для разрыхления теста — «Коттолин». Хорошее имя, вроде Каролины.

— Мистеру Эмброузу лучше? — поинтересовался он.

— У нас еще есть несколько минут, чтобы взглянуть на двор, — сказала миссис Эмброуз. — Вот выход.

Она повела его в ту сторону, где, как он думал, находится кухня.

— В этом доме, — продолжала она, не оборачиваясь, — нам хорошо, если не считать недомоганий мистера Эмброуза. Нас хранит и бережет старое доброе время.

— Да, — выдавил Рифф, — я догадываюсь, что это было доброе время.

— Мистер Эмброуз расплачивается за свои пороки. У него астма, эмфизема и протез гортани.

— Ох… о Господи!

— «Закон для всех оставил Бог: плати за каждый свой порок», — негромко продекламировала миссис Эмброуз, распахивая перед ним застекленную дверь. — У мистера Эмброуза их было три. За три он и расплачивается ежедневно — слабостью, болью и кашлем, да еще с ужасной одышкой.

Отпустив дверь так, что она захлопнулась, она добавила:

— Наверно, был и еще один, мне неизвестный, потому что я чую, что вот-вот проявится новая опухоль. А вот и ваше кресло.

4

Свет, заключенный в цветных шарах, лился сквозь гофрированные абажуры и делал уютной и удобной саму комнату и все, что в ней находилось. Светло-голубой ковер жесткой шерсти, казалось, впитывал излишек света. Такие ковры как-то по-особенному назывались, но Риффу не удалось вспомнить слово. В этом мире все для него было чужое. Атлас и шелк, дерево и стекло, формы и формальности — он ничего не понимал, никогда не пользовался, не видел, не трогал. Риффу не верилось, что в его распоряжении имеется диван. Когда у него был диван? Собственный, да еще с тремя подушками. Не какая-нибудь паршивая вагонная полка для Уолтера Риффатера. Покрытый зеленым мохером, диван занимал один из углов спальни. Подлокотники были в чехлах из той же пушистой ткани, а деревянные ножки оканчивались когтистыми лапами, как у кресел-реликвий с первого этажа. Две подушечки подчеркивали роскошь дивана: одна в чехле из ткани под рисунок обоев, другая в чем-то белом и гигиеничном, с вышитыми сердечками. Между ними уютно устроилась, как в собственном гнезде, сшитая из фетра птичка — тельце белое, крылышки красные, а к спинке прикреплена зеленая ленточка, как понял Рифф, чтобы подвешивать на елку: там она смотрелась бы, словно в беззаботном полете.