Страница 61 из 64
Чуть в сторонке рядами лежат умершие уже здесь, в этом временном медпункте. Их тоже много. А сколько еще убитых по улицам, где прошел ураган боя сначала в одном направлении, затем в обратном. Повсюду тела убитых. Их пока никто не убирает, не занимается опознанием. Видимо, похоронная команда где-то на другом участке занята своей скорбной работой, о которой не принято говорить и писать во фронтовых листках.
Все прекрасно знают, что бóльшая часть погибших останется неопознанной. Их похоронят в многочисленных воронках, закидают Кое-как землей, обломками асфальта, бетона. Потом эта куча осядет, получится углубление или даже яма, из которой начнет вонять невыносимо…
БТР остановился, из люка выглянул боец.
– Все, приехали, дальше ножками.
Парни и конвоир слезли с машины.
– Слышь, военный, – обратился Гусев к конвоиру, осмотревшись. – Ты бы отвел нас в штаб третьего штрафного батальона, а?
– Молчать! – прикрикнул солдат.
– Да ты пойми, не прятались мы. Получилось так. Мы ж не дезертиры, – продолжал Лютый.
– Молчать, я сказал!
– Да послушай ты! Если я штрафник, так что, не человек уже? Если я буду молчать, ты ж меня отведешь куда сказано, а там разговор короткий.
– С такими так и надо. Зря командир приказал вас отвести. Тут он что-то раздобрился, видать, Из-за ранения не хотел с вами возиться. А то бы шлепнули вас прямо там, и все.
– Слушай, солдат, – гнул свое Павел, – штаб нашего батальона и даже штаб полка в одном здании расположены, тут близко, я покажу, если ты не знаешь.
– Или ты заткнешься, или я тебя грохну. Скажу, бежать хотел.
Павел заскрипел от злости зубами.
– Дай хоть закурить, – подал голос Студент.
– Буду я еще на вас свои сигареты тратить.
– Мои возьми, в куртке в левом кармане, – сказал Леха.
– Ладно, стойте, – ответил конвойный.
Он достал пачку из кармана Чечелева, подкурил сразу три сигареты. По одной сунул в губы штрафникам, одну оставил себе, сделал глубокую затяжку. Пачку положил в свой карман.
– Э! Верни. Не твое, – жестко потребовал Леха, удерживая в уголке рта сигарету, исходящую сизым дымком.
– Тебе они уже не понадобятся, – усмехнулся мужик. – А перед расстрелом покурить дадут, не переживай.
– Откуда вы только беретесь такие! – зло выдохнул Студент.
– Откуда и все, – парировал спокойно конвойный. – Только одни людьми остаются, а другие становятся трусами, дезертирами и даже предателями.
– Эк у тебя все просто, – хмыкнул Павел, удерживая сигарету тем же макаром, что и Чечелев.
– Может, просто, может, сложно, – покладисто согласился мужик. – Живу, как умею, воюю не хуже других. За чужими спинами не прячусь. Даст бог, выживу. Нет… – конвойный вздохнул, – значит, помирать буду. Покурили? Все. Шагом марш.
Глава XXVI
Горький воздух войны
Более чем через час неспешной ходьбы – парни особо-то и не спешили, знали, что их ждет, – добрались до здания, где расположился особый отдел того самого батальона, куда обращался раненый капитан. Пока добирались, группу трижды останавливали, проверяли документы у конвойного, спрашивали, куда он ведет задержанных, кто они такие. После чего отпускали.
И Гусев, и Чечелев очень надеялись встретить кого-нибудь из своих. Но все их чаяния остались тщетны.
Последний раз группу остановили уже у самого здания. После стандартной проверки появился офицер в звании лейтенанта с опознавательными эмблемами внутренних войск. Совсем молодой парень, не больше двадцати трех лет. Он записал в свой потрепанный распухший блокнот данные конвойного, штрафников, выдал сопровождающему расписку и отпустил солдата.
После этой короткой процедуры лейтенант сопроводил парней в подвальное помещение здания. В подвале их встретил прапорщик – невысокий коренастый мужик лет тридцати пяти. Здесь, внизу, ничего не пострадало от бесконечных обстрелов. Помещение уже давным-давно было приспособлено как раз для содержания задержанных, их допросов и прочего, неразрывно связанного со следствием и дознанием.
Когда парней подвели к дверям камеры, с противоположной стороны коридора к ней подошел еще один лейтенант, примерно того же возраста, что и первый, и тоже перепоясанный портупеей с кобурой. Его сопровождали вооруженные карабинами двое солдат внутренних войск.
Подошедший лейтенант прошуршал бумагами, извлеченными из картонного скоросшивателя.
– Прапорщик, открывайте, – распорядился офицер. – Забираю Никитина и Семаго. Вот здесь распишитесь.
Лейтенант поднес раскрытый скоросшиватель с бумагами к прапорщику.
Тот, почти не глядя, поставил роспись, закрыл прозрачную авторучку синим колпачком, убрал в нагрудный карман. Привычная процедура. Он уже не в первый раз подписывал такие бумаги. Звякнул небольшой связкой ключей на металлическом кольце. Вставил ключ в висящий на двери камеры замок, открыл его, с лязгом вытащил из проушин, с еще бóльшим лязгом поднял специальный дверной запор, потянул тяжелую дверь на себя.
На парней пахнуло застоявшейся вонью камеры.
– Никитин, Семаго! На выход! – распорядился лейтенант.
Никто не выходил.
– Непонятно сказал?! – повысил голос офицер.
Спустя некоторое время вышел человек в засаленной, прокопченной, местами прогоревшей полевой форме, без ремня и шнурков в берцах. Он неуверенно остановился на выходе.
– Фамилия? – спросил лейтенант.
– Рядовой Семаго, – ответил человек, низко опустив голову.
– Осужденный Семаго, – поправил его офицер.
Рядовой ничего не ответил.
– К стене его, – распорядился лейтенант.
Солдаты поставили человека лицом к стене, завели руки за спину, сковали наручниками.
– Долго мне ждать?! – недовольно крикнул молодой офицер в распахнутую дверь.
Никакой реакции не последовало.
– Давай, – кивнул он солдатам.
Те исчезли в темноте камеры. Оттуда послышались сдавленные выкрики:
– Не трогайте меня! Не пойду! Нет!
Донеслись глухие удары и болезненные стоны.
В коридор вытащили еще одного.
Офицер, приведший парней, развязал им руки. Забрал ремни и шнурки.
– В камеру, – распорядился он.
Штрафники зашли, ничего не видя в непривычной темноте, освещаемой слабой лампочкой, притулившейся под самым потолком, закрытой железным «намордником» – чтобы не разбили.
Дверь за ними с лязгом захлопнулась. Пришлось постоять какое-то время на входе, пока глаза привыкли к полумраку. Узкий проем зарешеченного окна с противоположной стороны камеры почти не пропускал дневной свет. Да и само окно с внешней стороны здания находилось в бетонном углублении, закрытом сверху решеткой, чтобы никто не свалился ненароком.
Постепенно проступили очертания воняющей параши, четче стали видны длинный стол с двумя скамьями, железные кровати в три яруса по обеим сторонам камеры, хилые матрасы на них, лежащие на шконках люди, хмуро глядящие на новичков.
Один из лежащих проворчал устало:
– Гребаный конвейер…
Он отвернулся лицом к стене.
Парни прошли к нарам. Свободными оказались нижний, средний и верхний ярусы, расположенные друг над другом. Оба штрафника сели на шконку.
– Все, Леха, приплыли, – промолвил Павел, вздохнув тяжело.
– Мы все здесь приплыли, – ответил вдруг какой-то сиделец. – За что попали? Дезертиры?
– Нет. Штрафники, – ответил Чечелев.
– У-у… Тогда, ребята, вам рассчитывать не на что. Дезертиров чаще всего отправляют в штрафбат, редко кого к стенке ставят, только за особые заслуги, так сказать. А уж вашего брата назад почти не возвращают. Не подлежите перевоспитанию.
– Расстреливают, что ли, сразу? – хмуро спросил Гусев.
– Сначала следствие проведут, – ответил сиделец. – Потом суд. Если повезет, то, глядишь, и попадешь опять в штрафную роту, но это вряд ли, ты уж был там.