Страница 36 из 64
Тут и доводящая до безумия жажда, когда воды взять просто негде.
Тут и повальная смертность среди раненых, даже если рана не очень серьезная, но запущенная…
По затихшим на время позициям ходил какой-то бездомный кот, обычный черно-белый мурзик, прозванный оппозиционерами Перебежчиком, а федералами – Шпионом.
Некоторые его жалели – грязного, со свалявшейся шерстью, но толстого, отъевшегося на крысах. Другие, наоборот, гоняли, свистели вдогонку, кидали камни. Но кот все равно ходил.
Видимо, где-то здесь было его прошлое жилье, и потерявшийся в этой разрухе бедняга тщетно искал его.
На войне от трагического до смешного один шаг. Эту историю, похожую на байку, но случившуюся в реальности, Гусеву поведал Никулишин.
В мотострелковом батальоне, который стоял по соседству, служил боец-заика, и в обычное-то время с трудом выговаривавший слова, а уж когда заволнуется…
Для всех осталось загадкой, каким макаром он умудрился заблудиться и перепутать позиции, тем не менее, факт остается фактом – заика забрел в расположение опóзеров, сподобившись при этом благополучно миновать все ловушки и минные заграждения.
Ошалевшие опóзеры сразу огонь не открыли, спросили пароль. Мало ли – вдруг свой, разведчик? Боец совсем перепугался, ни тпру ни ну. Видя такое дело, опóзеры затащили его к себе. Начали допрашивать, избили – тот вообще никак. Сообразили, что он заика, накатали записку, мол, молчал на допросе, как партизан, и утром, как рассвело, пинками выгнали на нейтральную полосу.
Федералы, потерявшие бедолагу еще ночью, решили, что погиб парень. А как увидели, что тот трусцой чешет от опóзеров, глазам не поверили. Запретили приближаться, подумали, бомбу на себе тащит, заставили раздеться догола, – То-то хохоту и свиста у опóзеров было! – и только потом запустили на свои позиции, где тоже избили за бестолковость, а когда прочитали записку, налили стакан.
Это и есть будни войны, состоящей не только из лихих атак и перестрелок.
Война противоестественна человеческому естеству, а ее изнанка и вовсе отвратительна.
И все же на лицах привыкших ко всему солдат лежит великое мужское безразличие. С такими мужиками можно идти в бой.
Самые непоседливые и беспокойные, сумевшие лучше других приспособиться, еще и шутили по любому поводу, привнося в нерадостное тревожное существование вкрапления своеобразного солдатского соленого юмора.
Чаще всего это было связано с кормежкой, не отличавшейся разнообразием и изысканностью: перловка, пшенка, изредка гречка. О таком деликатесе, непревзойденной еде, как селедка с картошкой «в мундире» и подсолнечным маслом, приходилось только мечтать. Чаще всего солдат потчевали гороховым супом, что, в общем-то, неплохо: для организма супы полезны. Но этот суп и был основной причиной для шуток-прибауток.
Когда подносчики воды и пищи, в сопровождении заградотрядовцев появлялись с термосами в расположении укомплектованной новыми штрафниками роты, какой-нибудь остряк обязательно начинал:
– Что сегодня принесли? Опять суп гороховый? А противогазы где? Ведь прошлый раз еще говорил: если будет гороховый суп, не забудьте прихватить противогазы!
Штрафники, выстроившиеся в очередь, начинали посмеиваться, а разошедшийся шутник продолжал:
– Вчерась тоже суп гороховый был, и седня опять горох. В чем дело, товарищ? – со строгим выражением лица шутник смотрел на подносчика пищи. – Пердеж уже замучил, жопа устала, ей-богу! Ладно, я в штрафниках. А ей-то за что все это?
Мужики начинали хохотать, а подносчик, насупившись, отвечал:
– Я, что ли, решаю, что вам носить? Мне что дали, то я и принес.
– Это вы бросьте, товарищ! – возражал остряк, как на каком-нибудь собрании. – Вот, посмотрите на рядового, как вас там? Ну, ладно. Посмотрите на рядового заградотряда. Вряд ли он гороховый суп кушает. Ведь его лицо так и просится на плакат с названием типа: «Набор на военную службу по контракту!»
Заградотрядовец осаживал остряка:
– Эй! Ты полегче!
Но шутник не успокаивался.
– А посмотрите на этого штрафника! – указывал он на какого-нибудь безответного мухомора. – А все отчего? Молчите, товарищ? – строго вопрошал шутник подносчика. – Ну, хорошо, я вам отвечу: все оттого, что он по вашей воле отравлен газами, здоровье у него ослаблено.
– Ниче я не отравлен! – начинал спорить штрафник, никак не ожидавший стать предметом насмешек.
– Не вступайте в пререкания, осужденный! – вещал остряк тоном судьи, вынесшего приговор на отправку в штрафной батальон. – Со стороны оно виднее, отравлены вы или не отравлены.
Народ, стоя в очереди, довольно посмеивался, радуясь и такому юмору.
Получившие свою пайку супа, хлеба и едва заваренного невкусного чая, изредка с парой кусочков сахара, солдаты отходили в сторонку, пристраиваясь абы как, поглощая скудную кормежку.
Вместе с едой подносчики приносили дешевые сигареты или папиросы с ядреным дерущим горло табаком.
После обеда штрафники с удовольствием закуривали, рассаживаясь поудобнее, прикрывали глаза, смакуя временное затишье.
Старое солдатское правило гласит: «Подкрепись, а потом с духом соберись!»
Успокаивался даже шутник.
А иногда случалось и такое, отчего некоторые от хохота едва не валялись. Почти у каждого на время затишья появился свой уголок, или, как штрафники едко, с сарказмом говорили – дом. В этих закутках хранились личные вещи «жильца», амуниция, боеприпасы, лежал настил из досок, кусков линолеума, ламината и прочего, чтобы не спать на бетонном полу.
И вот порой кто-нибудь в злом отчаянии кричал:
– Бля! Кто опять навалил кучу у меня в доме?! Сволочи! Увижу – жрать заставлю!
Народ хохотал, держась за животы, а обиженный «жилец» еще долго возмущался, размахивал руками, матерился, пытаясь по корчащимся от хохота солдатам определить, кто же это наподличал. В конце концов, он перетаскивал вещи куда-нибудь в другое место, если была возможность, а нет – так брал дощечку или саперную лопатку, собирал чужое «добро» и – шмяк в оконный проем. А на «испорченное» место бросал кусок обоев или какую-нибудь тряпку. На неизбежный при этом «аромат» особо внимания не обращали – вонь была повсюду. И от отправления естественных надобностей, и от сладковато-приторного смрада разлагающихся под завалами трупов, ставшего постоянным навязчивым спутником живых.
Обязательно находился такой, что норовил подцепить бедолагу, давясь смехом:
– Отбомбился?
Обиженный начинал опять орать:
– Это ты сделал!!! Прибью, гад!!!
А тот отвечал:
– Не я это! Куда мне такую кучу навалить! Здоровье не то!
Бедолага едва не стенал от отчаянья:
– Сволочи! Кто сделал? Признавайтесь! Как гадить, так мастера, а как признаться – кишка тонка!
– Не, у этого не тонка кишка! Вон, куча какая! – ржал кто-нибудь.
– Прибью! Прибью гада! – скрипел зубами бедолага.
В целом же солдатские будни не отличались разнообразием и весельем. Постоянно державшее всех напряжение войны и страха смерти почти не отпускало.
Иногда приносили фронтовую газету с емким названием: «За Победу!».
Ничего интересного в газете из двух разворотов не писали. Сплошная пропаганда, сообщения о принятии решений руководством федеральной власти на подконтрольных ей территориях.
Живой интерес вызывала информация типа такой:
«За период с 29 по 30 июня федеральные войска завладели следующими населенными пунктами…» или «Нашим войскам на таком-то участке удалось прорвать оборону незаконных вооруженных формирований, отбросив врага на пять километров».
Именно так – незаконных вооруженных формирований. А о том, что эти формирования представляют собою регулярную армию, контролирующую чуть ли не половину российской территории, – ни слова. Только победные реляции.
Странно было сознавать, что зачастую путаные действия, в каких проходит, например, уличный бой, оказывается, в целом носят характер слаженной операции. Кто бы мог подумать! И все же, как ни огромны пущенные в ход человеческие и материальные ресурсы, решающая работа всегда проделывается небольшой горсткой солдат, каждой на своем участке. За сухой газетной статистикой стояли конкретные человеческие жизни. Понять это по-настоящему способен только побывавший в такой мясорубке. Штрафники понимали. Они комкали газету, приговаривая: «В туалет сгодится».