Нечаев вернулся

Эли был слишком церемонным, чтобы иметь хоть малейший шанс на успех. Он читал ей стихи и декламировал наизусть целые страницы из «Заговорщиков»: «Чтобы ехать обедать в Мартен-Эглиз, Катрин надела строгий костюм, взяла сумку, перчатки: во время сборов у нее случайно приподнялась юбка, открыв ногу до того места, где ляжка была туго перетянута резинкой чулка. У Бернара заколотилось сердце, он залился краской при виде этой нестерпимой жестокой наготы среди складок шелкового белья и юбки…»

Напрасный труд. Адриана слушала его не без удовольствия, но делала вид, будто ничего не понимает, когда он шептал ей свои признания.

В конце концов победу одержал Марк. Адриана бессознательно угадала, что только с ним она может познать всю грубую и неисчерпаемую реальность страсти. Ее к этому тянуло, подспудно влекло.

В 1971 году, когда они создали вместе «Пролетарский авангард», отколовшись от «Левого фланга» с тем же харизматическим эпитетом «Пролетарский» — организации, где все они получили боевое крещение, но которую впоследствии сочли неспособной на подлинно ленинские действия, — Жюльен Сергэ часто водил их на могилу Сесара Вальехо. Там он и читал им его стихи. В том числе и этот провидческий сонет: «Я умру под парижским дождем, в день, наверно, припомненный мною…» Вальехо действительно умер в Париже в дождливый день, как и подсказывало ему воспоминание-предчувствие.

Было бы, однако, преувеличением утверждать, будто в то декабрьское утро Эли Зильберберг, шагая по аллеям кладбища, вспоминал стихи Вальехо.

Он шел быстро, не оглядываясь.

На могилу Вальехо ноги привели его сами. Дойдя до привычного места, он остановился, сел на одну из могильных плит и попытался сосредоточиться на том, что произошло.

Луис Сапата был сильно встревожен, говорил резко и возбужденно. Значит, произошло что-то из ряда вон выходящее, ибо Сапата был не из слабонервных. Причина крылась в той старой истории с казнью Даниеля Лорансона. Луис так и сказал, когда Эли спросил его прямо.

Вот две единственные зацепки, и над ними надо подумать.

Но что-то вдруг отвлекает его.

Сначала шум. Зильберберг слышит урчание мотора. Поднимает голову. В двадцати-тридцати метрах от него, по аллее, перпендикулярной той дорожке, на которую он свернул, едет мотоцикл.

Нет, Эли видит не это.

Он видит только голову и плечи мужчины в шлеме и черной кожаной куртке, которые словно парят в воздухе над рядами могил. Он не видит мотоцикла, он понимает, что это мотоцикл. Только на мотоцикле человек может двигаться с такой скоростью. Глухой и мерный шум мотора подтверждает его догадку. Мотоцикл — его гипотеза, поддающаяся проверке. Объективная реальность, данная в ощущениях.

И к тому же опасная.

Эли приподнялся, следя с некоторым беспокойством за приближением мотоциклиста. До этого он сидел, прислонясь спиной к памятнику возле могилы Вальехо. Вернее, почти лежал на гладком мраморе у подножия внушительного креста. Теперь он приподнялся, чтобы лучше видеть.

Шум мотора внезапно стихает, мотоциклист останавливается. Как в кошмарном сне — или в детективном фильме, где зримая реальность порой ближе всего к кошмару, — Эли видит, как мотоциклист расстегивает молнию на кожаной куртке и достает оттуда тяжелый автоматический пистолет. Берет его обеими руками и целится прямо в него, в Эли.

Как на параде, когда демонстрируется искусство стрельбы.

В какой-то вспышке отрезвляющей ярости Эли успевает подумать, что с него хватит! Десяти минут не прошло с тех пор, как у него на глазах убили Сапату. Теперь у него же на глазах убивают его самого. Он просто охренел — это еще самое приличное слово, чтобы выразить его состояние. Охренел совершенно от того, что должен по милости какого-то выродка стать свидетелем собственного убийства. Он был бы не прочь пережить однажды свою смерть, чтобы потом рассказать об этом другим, описать то, что чувствовал. Но спокойно смотреть, как тебя кто-то убивает, — черта с два! А Сапата еще говорил, что его нет в списке!

Все происходит невероятно быстро, практически в одно мгновение.

Мотоциклист дважды спускает курок. Раздается короткое, почти непристойное шипение приглушенных выстрелов. И в тот же миг на мраморном кресте, к которому только что прислонялся Эли, проступают две звездообразные трещины от пуль.

Но за долю секунды до того, как эти пули должны были размозжить ему голову, Эли упал. Точнее, рухнул как подкошенный. Как смертельно раненный, как труп. И то, что он так рухнул, его и спасло. Мотоциклист решил, что попал в цель, и на несколько секунд расслабился.

Эли упал, повинуясь инстинкту выживания. Для него нестерпима была мысль о подобной смерти. Но он рухнул еще и от шока. Этот гад, который в него стрелял, видимо, прикрывал операцию «Сапата». Наверно, он заметил, как Эли выходит из сквера, понял, что это свидетель, и с ходу решил сто убрать. Теперь ясно, почему Сапата был так взволнован: ведь эти парни сумасшедшие, маньяки-убийцы. Тёлки, впрочем, тоже хороши!

Эли быстро ползет между могильных плит — подальше от аллеи, где возник мотоциклист. Жаль, что он не прихватил смит-всссон-11,43, подаренный ему когда-то отцом вместе с целым партизанским арсеналом.

В конце шестидесятых Давид Зильберберг призвал сына к себе. «Я не хочу знать, чем ты занимаешься, — объявил он, — да ты мне все равно и не скажешь. Но ты участвуешь в борьбе левацких групп, это ясно как день! Достаточно послушать, что ты говоришь. В одном я с вами согласен. Классовая борьба должна быть беспощадной. Ни минуты передышки империалистической буржуазии!» В заключение он предложил Эли и его товарищам забрать весь его склад оружия, которое он хранил со времен Сопротивления.

Там было с десяток смит-вессонов, длинноствольных, крашенных суриком, — великолепные револьверы, сброшенные на парашютах англичанами во время войны. Несколько автоматов, тоже довольно старых, но в превосходном состоянии. Любовно смазанные, начищенные. Все это было пущено в ход во время их первых операций. Конечно, потом, через палестинцев, они стали получать оружие с Востока, чешское например, самых последних моделей.

Эли сохранил тогда, сам не зная зачем, один смит-вессон. Он держал его в недрах шкафа, откуда извлекал раз в год, чтобы почистить. Сегодня утром у него была мысль захватить его с собой.

Эли прополз метров пятьдесят, потом вскочил и бросился бежать сломя голову, петляя между могилами.

Он ясно слышит возглас, ругательство. Кажется, по-итальянски.

Он на бегу оборачивается. Все понятно. Кожаный тип направлялся к тому месту, где Эли упал. Видимо, хотел убедиться, что тот мертв, и в случае чего добить выстрелом в голову. Изумленный внезапным воскресением покойника и его стремительным бегством, он на миг растерялся. Потом бросился назад, к мотоциклу.

Эли мчится, выбирая места, где побольше памятников, которые хоть на миг, но прикрывают его от пуль. Теперь он слышит рев мотоцикла, несущегося на полном газу. Убийца гонится за ним.

Но Эли уже намного опередил его. Он вот-вот добежит до ворот кладбища, выходящих на поперечную улицу — Эли забыл ее название, она соединяет бульвар Эдгара Кине с улицей Фруадво. Хоть бы там был народ! Убийца не решится стрелять, когда вокруг люди, машины и много помех для отступления.

Эли доволен собой, своим телом, своим бегом, своим послушным дыханием. Он еще в форме, черт побери!

Когда он подбегает к выходу, по улице движется похоронная процессия, довольно многолюдная. Она уже сворачивает в ворота, направляясь в еврейскую — «иудейскую», как гласит табличка, — часть кладбища по другую сторону улицы.

Эли снова слышит за собой рев мотоцикла. Он бросается к похоронной процессии, врывается в ее ряды и работает локтями, вызывая возмущенные взгляды идущих за гробом. Наконец-то он в безопасности, в самом центре толпы, и чувствует себя как у Христа за пазухой. Тут он замечает, что люди впереди несут знамена. В основном красные, но есть и синие с белым, со звездой Давида.