Нечаев вернулся

— Я вообще больше не думаю о судьбах мира. Но не могу не отметить, что мы снова увязли в болоте партикуляризма… Каждый сам по себе, каждый прочно засел в своем национальном сортире, на толчке своей драгоценной идентичности, своей единственно истинной веры, по уши в дерьме истории своего племени, своего народа или империи… Видеть мир целиком сегодня способны только заправилы международных корпораций и шефы КГБ. Всемирные деньги и всемирная полиция… Чудесная перспектива!

Он усмехнулся.

— Короче, теперь я чувствую себя еще большим космополитом, чем прежде… Может быть, в этом и проявляется мое еврейство, если верить антисемитам.

Марк взял ее под руку и быстро увел из пассажа Веро-Дода. Обезьянки все еще играли на скрипках. Но он ни слова не сказал о том, кто был в их компании пятым.

Потом, уже у Марка дома, Фабьена снова вытащила свои карточки на выпускников лицея Генриха IV.

— У вас на подготовительных курсах был Эли Зильберберг. Его я знаю. И еще некий Даниель Лорансон, который очень меня интересует.

Рука Марка непроизвольно дернулась, он чуть не пролил чай.

— Почему очень?

Голос его прозвучал резко, раздраженно. Фабьена посмотрела на него с удивлением.

— Потому что это уже второй Лорансон из Генриха IV. Первый, Мишель Лорансон, учился там в 1942 году. Он попал в концлагерь, а потом умер, уже в Париже. Его сын, Даниель, который учился с вами вместе, родился как раз в год его смерти. Когда отца уже не было в живых… Я пыталась разведать что-нибудь об этой семье. Но так и не смогла узнать, что сталось с Даниелем Лорансоном…

И вот тогда-то Марк показал ей фотографию, подаренную Адрианой. Снимок, сделанный в Фуэнане летом шестьдесят девятого года.

Рука его дрожала, когда он указал на Даниеля.

— Вот он, — сказал Марк каким-то бесцветным голосом. — Он умер… Покончил с собой… Мы стараемся не говорить о нем, Фабьена.

Теперь она понимала, почему он был в таком состоянии. Они старались не говорить о Лорансоне, потому что сами убили его. Вернее, считали, что убили.

Фабьена положила на журнальный столик последний снимок из пачки Пьера Кенуа.

— Я думаю, ты прав, Пьер. Если это не Лорансон, то его близнец.

Он разинул рот от удивления.

— Ты-то откуда знаешь? Вы же не были знакомы!

— Я видела его фотографию, когда брала интервью у Марка Лалуа. Да ты ведь тоже там был!

Десятого декабря, ровно неделю назад. Число вспомнить нетрудно. Не только из-за дня рождения Марка. Это еще был день вручения Нобелевских премий по литературе. Ей пришлось тогда за ночь перепахать все творчество Воле Шойинки, о котором она не знала ровно ничего. Чтобы сделать материал, она прочла его роман «Пора смятения». А уже в полдень у нее была назначена встреча с Марком Лалуа в «Медиа-Монд».

Кенуа иронически посмотрел на нее.

— Я-то был, — сказал он. — Да только в кабинете Лилиенталя висели в тот день коллажи Макса Эрнста, картина Арройо, стояла скульптура Жермен Ришье… И не было ни единой фотографии Нечаева… Уж я бы заметил, будь уверена! Так что ты видела это где-то в другом месте.

Она покраснела. Да, в другом. Ну и что?

Но Кенуа не унимался.

— Из всего этого «Авангарда» только Лилиенталь меня раздражает. А если уж говорить честно, то немного пугает… Мне как-то не по себе радом с ним.

— Почему ты все время называешь его Лилиенталем? — со злостью спросила Фабьена.

— Потому что его фамилия Лилиенталь, — флегматично ответил Кенуа. — Потому что я не люблю евреев, которые стыдятся быть евреями. В этом есть нечто нездоровое, это создает почву для воспитания покорных жертв…

— Он вовсе не стыдится! Все совсем не так просто!

Он покачал головой.

— А я и не говорю, что просто! Но «Лилиенталь» все равно звучит лучше, чем «Лалуа»… Более поэтично.

Он хмыкнул.

— «Долина лилий»… Или, если тебе больше нравится, «Лилия в долине»…

Она опять залилась краской. Он взял ее за руку.

— Это от него телеграмма?

Она кивнула.

— Не дай ему себя сломать, — сказал он мягко.

Да что они все заладили! Почему вдруг дружно взялись ее спасать?

В прошлый четверг, на следующий день после встречи с Марком, курьер принес ей в редакцию запечатанный конверт. Это была записка от Марка, написанная несколько часов назад, перед самым вылетом в Штаты. Он приглашал ее приехать к нему на уик-энд. В конверт был вложен билет туда и обратно на «Конкорд».

Со вчерашнего дня ее отношение к Марку несколько раз менялось. Ее бросало из крайности в крайность. То казалось, что самое правильное — сразу поставить точку, как она решила в «Берегах Стикса», случайно перехватив взгляд Ириды. То грезилось начало романа — а может быть, и общей жизни, кто знает? Между этими двумя полюсами проходили все нюансы, вся гамма порывов, опасений, отторжений, надежд.

Фабьена доделала свою работу, положила письмо и билет в сумочку и отправилась в кабинет к Жюльену.

Он сидел в кресле и очень тихо, почти шепотом, говорил по телефону. Наверняка с Беттиной. Эта таинственная Беттина появилась в его жизни несколько месяцев назад. Впрочем, появилась — сильно сказано. Только два-три самых близких человека знали о ее существовании, но даже они ни разу ее не видели. Это была великая тайная любовь.

Жюльен сделал ей знак сесть и подождать.

Из свалки книг и бумаг на столе Сергэ она почти машинально извлекла альбом фотографий Анриетт Гренда «Потомки солнца» с текстом Альбера Камю. Она начала его листать и наткнулась на фразу, которая сладко ранила ее и заставила внутренне вспыхнуть: «Я ощущал порой мимолетный и терпкий вкус незаслуженного счастья…»

Она вскинула голову: решено, она едет в Мэн.

Жюльен положил трубку и подошел к Фабьене. Она сказала, что просит отпустить ее до вечера понедельника.

Во взгляде Жюльена мелькнуло беспокойство.

— Марк, да?

Она пожала плечами:

— Почему именно он?

Сергэ рассмеялся.

— Потому что это всегда именно он. Я уже двадцать лет смотрю, как девушки падают в его объятия, теряют голову, страдают, упиваются своим страданием… По части женщин он просто гений!

Гений? — подумала Фабьена. — В таком случае гениальность — это способность к полной самоотдаче ради наслаждения другого, чтобы вернее подчинить его себе, тончайшее умение играть временем и словом.

Он ласково посмотрел на нее.

— Но это злой гений. Для него нет ничего слаще, чем затянуть женщину на дно самых низких страстей, которые он помогает ей в себе открыть.

Фабьена выдержала его взгляд.

— Почему ты считаешь, что у меня есть предрасположенность к таким страстям?

Жюльен наклонился и погладил ее по щеке.

— Да потому что у всех она есть! Не дай отравить себя этим дурманом, если до этого дойдет.

Отравить?

Ее вдруг обожгло воспоминание. Взгляд этой женщины, Ириды, когда Марк вызвал ее к ним в голубые апартаменты: ее глаза, их нагота, какая-то тревожная радость.

— Поезжай, — сказал Сергэ. — Но будь тут ко вторнику, ты мне понадобишься…

Он полистал настольный календарь.

— На той неделе я еду в Женеву… В среду, семнадцатого. Коллоквиум по терроризму… А потом хочу провести дня два в Итальянской Швейцарии… Я тоже…

Фабьена удивилась.

— В Тессине? С любимой женщиной? А какой там музей?

Сергэ рассмеялся.

— Как это какой? Вилла Фаворита в Лугано! Собрание Тиссен-Борнемиса… Ты забыла?

Оба захохотали, как идиоты.

Единственное, что Фабьена знала о Беттине, это что ее внесупружеские вылазки с Жюльеном особенно удавались, если поблизости имелся хороший музей. «Такое впечатление, что она не может кончить, пока не получит свою порцию высокой живописи!» — сказал однажды в сердцах Жюльен. И тут же пожалел о своей грубости. «Не расстраивайся! — утешала его Фабьена. — Хорошие музеи есть везде. Даже в Кастре… Тебе пришло бы в голову повезти Беттину на любовный уик-энд в Кастр? От одного названия может все атрофироваться… А между тем там потрясающий Гойя… Уж на одну-то безумную ночь вполне потянет!»