Райские новости

В 1988 году Гавайи посетили приблизительно 6,1 миллиона туристов, потратив 8,14 миллиарда дол­ларов и проведя там в среднем по 10,2 дня. Для сравне­ния: в 1982 году было 4,25 миллиона туристов и всего миллиона — в 19б5-м. Резкий рост числа туристов со всей очевидностью связан с появлением в 1969 году аэробусов. В 1970 году число туристов, прибывших морем, сократилось до 16735 человек, тогда как прилетевших самолетом было 2,17 миллиона, и в результате количество путешествующих морем туристов стало настолько незначительным, что после 1975 года эту графу убрали из таблиц. Роджер Шелдрейк хмурится, пытаясь сосредоточиться на статистике и отключиться от монолога старика. Тот факт, что старик и его сын не являются к тому же обычными туристами, раздра­жает его вдвойне, ибо он не может извлечь из этого сколько-нибудь интересных сведений для своего ис­следования.

— Говорили, что он лучший студент в своем выпус­ке в английском колледже в Риме... Мог бы чего-нибудь добиться. Стать монсеньором. Может даже, епископом. Но он все бросил. Впустую прожитая жизнь, вот как я это называю...

Старик говорит сейчас как бы доверительно, вполго­лоса, отвернувшись от сына, который, очевидно, и явля­ется темой разговора. Джинни, кажется, смущена этими признаниями, но Роджер Шелдрейк напрягает слух.

— Всего лишь преподает на полставки в каком-то, как же это называется, теологическом колледже... за­нятной теологии, наверно, можно научиться от таких, как он...

Роджер Шелдрейк наклоняется вперед, чтобы рас­смотреть через ряд сидений объект данных открове­ний. Бородатый мужчина спит, или молится, или медитирует — во всяком случае, глаза у него закрыты, а руки свободно лежат на коленях. Грудная клетка вздымается ритмично.

— Вся-то теология, какая нужна, заключена в самом простом катехизисе, я так всегда и говорю...

Кто тебя создал?

Меня создал Бог.

Для чего тебя создал Бог?

Бог создал меня, чтобы я познавал Его, любил Его и служил Ему в этом мире и был бы вечно счастлив с Ним в будущем. (Примечание: о том, чтобы счастливым быть в этом мире, нет ни слова.)

По чьему образу и подобию тебя создал Бог?

Бог создал меня по своему образу и подобию. (Какая неуклюжая конструкция — наверняка должно быть «в соответствии с чьимобразом»? Возможно, тут какой- то тонкий богословский смысл с этим предлогом.)

Это подобие Богу заключается в твоем теле или в твоей душе?

Это подобие в основном заключается в моей душе. (Обратите внимание на уточнение «в основном». Не «исключительно». Бог в виде человека. В виде Отца. Длинная белая борода, белые волосы, которые надо подровнять. Разумеется, светлокожее лицо. Немного хмурый, словно может рассердиться, если Его спрово­цировать. Сидит на своем троне на небесах — Иисус справа, Святой Дух витает над головой, хор ангелов, Мария и святые стоят рядом. Ковер из облаков.)

Когда ты перестал верить в Бога?

Вероятно, когда еще готовился стать священником. И уж наверняка, когда преподавал в Святом Этельберте. Точно не помню.

Не помнишь?

Кто же помнит, когда перестал верить в Деда Мороза. Обычно это происходит не в какой-то конкретный момент — когда, например, застаешь родителей за подкладыванием тебе подарков в изножье кровати. Это ощущение, вывод, к которому ты приходишь в оп­ределенном возрасте или на определенной стадии взросления, и ты не признаешься в этом немедленно и не наседаешь в открытую с вопросом: «А Дед Мороз существует?», потому что втайне избегаешь отрица­тельного ответа — во всяком случае, предпочитаешь продолжать верить, что Дед Мороз существует. В кон­це концов, это как будто помогает, подарки продолжа­ют поступать; и если ты получаешь не совсем то, что хотел, что ж, всегда можно найти безболезненно ра­зумное объяснение, когда подарки приходят от Деда Мороза (возможно, он не получил твоего письма), но если они идут от твоих родителей, возникают всевоз­можные затруднения.

Ты приравниваешь веру в Бога к вере в Деда Мо­роза?

Нет, конечно нет. Это просто аналогия. Мы теряем веру в дорогую сердцу идею задолго до того, как при­знаемся себе в этом. А некоторые так и не признаются. Я часто думаю о своих однокурсниках по английскому колледжу, о своих коллегах в Этеле... Возможно, никто из нас не верил по-настоящему, и никто из нас в этом не признался бы.

Как ты можешь по-прежнему преподавать теологию будущим священникам, если больше не веришь в Бога?

Чтобы преподавать теологию, вовсе не обязатель­но верить в Бога из катехизиса. На самом деле истинно верующих, достойных уважения современных теоло­гов очень и очень немного.

В какого же Бога они в таком случае верят?

В Бога как «основу нашего существования», в Бога как «высшую заботу», в Бога как «высшего средь нас».

И как же молиться этому Богу?

Хороший вопрос. Разумеется, ответы есть: напри­мер, такая молитва символически выражает наше же­лание быть религиозными — быть благодетельными, бескорыстными, неэгоистичными, менее самолюби­выми, свободными от вожделения.

Но зачем кому бы то ни было становиться рели­гиозным, если нет личного Бога, который вознагра­дил бы его за это?

Ради себя самого.

А ты религиозен в этом смысле?

Нет. Но хотел бы. Когда-то я думал, что был таким. Я ошибался.

Как ты узнал?

Полагаю, встретив Дафну.

Бернард открыл глаза. Пока он дремал, или размыш­лял, или грезил, поднос со всеми пластмассовыми ос­танками унесли, и пассажирский салон аэробуса по­грузился в нечто вроде искусственных сумерек. Шторки иллюминаторов опустили, огни притушили. На видеоэкране, закрепленном на перегородке в начале салона, дергалось и мигало изображение в пастельных тонах. Полным ходом шла автомобильная погоня. Ма­шины беззвучно, с балетной грацией огибали углы улиц, подпрыгивали в воздух, переворачивались и взрывались в языках пламени. Мистер Уолш уснул и громко храпел, уронив голову на грудь, словно сло­манная кукла. Приведя сиденье отца в относительно горизонтальное положение, Бернард приподнял голо­ву старика и подложил под нее подушку. Мистер Уолш что-то протестующе проворчал, но храпеть перестал.

Бернард захватил с собой монографию по теоло­гии процесса, которую рецензировал, но читать поче­му-то не хотелось. Надев наушники, он подключился к звуковой дорожке фильма и быстро разобрался в сю­жете. Героем был американский полицейский, соби­равшийся на пенсию: из-за путаницы с медицинскими анализами ему по ошибке сказали, что он неизлечимо болен, и обреченный коп ринулся выполнять самые опасные задания в последнюю неделю своей службы в надежде, что его убьют на посту, — тогда жена, живу­щая отдельно, получит достаточно большую пенсию и сможет отправить их сына в колледж. Полицейский, к собственной досаде, не только не погиб, но стал в гла­зах общественности героем и удостоился всяческих почестей, вызвав изумление и зависть своих коллег, которые всегда считали его перестраховщиком.

Бернард поймал себя на том, что посмеивается, гля­дя на экран, хотя ему и была не по душе ловкая эксплу­атация темы смертельного заболевания. Зрители могли наслаждаться неуемной силой и благородством, с каки­ми герой встретил свою судьбу, успокоенные сознани­ем того, что на самом деле он не болен, и уверенные, что жанр фильма оградит героя от жестокой смерти. Разумеется, была в фильме и побочная линия — линия персонажа (как выяснилось, чернокожего водителя ав­тобуса — таким образом, дважды маргинала), которо­му принадлежал роковой анализ, персонажа, который и былобречен умереть и не знал об этом, но в беллет­ристике — с глаз долой, из сердца вон. В конце глав­ный герой падает с крыши высотного здания, затем следует сцена похорон, и похоже, что создатели филь­ма сыграли со зрителем злую шутку, охваченные вне­запным приступом художественной достоверности. Но на самом деле это оказалось их самой циничной проделкой: камера отъезжает, являя героя на косты­лях — в сопровождении жены, ибо в семье его вновь царит мир, он присутствует на похоронах чернокоже­го водителя автобуса.