Я обслуживал английского короля

Я кашлянул, но пан Валден лежал на полу возле ковра, весь ковер в узоре из стокроновых бумажек, весь в зеленых купюрах… Пан Валден вытянулся, подложил под голову толстую руку, словно подушку, и глядел на зеленое поле… я вышел, закрыл за собой дверь, потом постучал, и пан Валден спросил: «Кто там?», я отвечаю: «Это я, младший официант, принес минеральную воду». «Входи», — говорит, я вошел, и пан Валден продолжал лежать на боку, положив голову на ладони, волосы у него были кудрявые и смазанные брильянтином, и так блестели эти волосы, почти как брильянты на толстой руке, а он опять улыбнулся и сказал: «Подай мне одну и проходи!» Я вытащил из кармана штопор и стаканчик, и минеральная вода тихо зашумела. Пан Валден пил, и между глотками показывал на купюры, и говорил тихо и ласково, как шумела минеральная вода: «Я знаю, ты уже был здесь, и я позволил тебе поудивляться… запомни, деньги откроют тебе дорогу в мир, так говаривал мне старый Корефф, у которого я всему научился, то, что ты видишь на этом ковре, я заработал за неделю, продал десять весов… и это мои комиссионные, ты видел что-нибудь прекраснее? Как приеду домой, тоже разложу их по квартире, мы с женой разложим их по столам и по полу, куплю колбасы, нарежу квадратиками и целый вечер буду есть, ничего не оставлю назавтра, потому что все равно я бы ночью проснулся и всю колбасу умял, целый батон, я ужас как люблю колбасу, когда-нибудь я тебе расскажу, вот приеду в следующий раз…» и пан Валден встал, погладил меня, взял рукой за подбородок, смотрел мне в глаза и говорил: «Ты тоже когда-нибудь дотянешься, запомни, в тебе это есть, понимаешь? Надо только взяться с умом». Но как? — говорю я. И он сказал: «Видел я тебя на вокзале, как ты продаешь сосиски, я тоже дал тебе двадцать крон, и ты мне так долго давал сдачу, что поезд тронулся и ушел… и потом, — сказал пан Валден, открыл окно, набрал в кармане брюк горсть мелочи и бросил на опустевшую площадь, подождал, выставил палец, чтоб услышать, как монеты зазвенели и покатились по мостовой, и добавил: — Вот учись бросать мелочь в окно, чтобы в двери пришли сотенные, понимаешь?» Тут поднялся ветер, от сквозняка все сотенные будто по команде подхватились, повскакивали, ожили и поползли, словно листья осенью, к углу комнаты. Я глядел на пана Валдена, я всегда вглядывался в каждого коммивояжера, и когда я вот так в них всматривался, то всегда думал: какое у них белье, какие рубашки? И мне всегда казалось, наверно, у них грязные кальсоны, и, наверно, у некоторых в шаге даже желтые, у всех грязные воротнички и носки, так что если бы они не останавливались у нас, то, конечно, носки, и кальсоны, и рубашки выкинули бы в окно, как выбрасывали в окно из Карловых бань, где я три года жил у бабушки на воспитании, у нее была комнатушка в старой мельнице, такая каморка, куда никогда не приходило солнце и не могло прийти, потому что она смотрела на север и была совсем рядом с мельничным колесом, таким большим, что на уровне второго этажа оно уже шло по воде и доставало до четвертого, только бабушка и могла взять меня на воспитание, она, маменька, родила меня без мужа и отдала своей маме, моей бабушке, бабушка жила совсем рядом с Карловыми банями, все счастье ее жизни было в том, что ей удалось снять эту каморку в мельнице, она всегда молилась, мол, Господь Бог услышал ее и дал ей каморку рядом с банями, потому что, когда наступали четверг и пятница, в этих банях мылись коммивояжеры и люди без постоянного дома, и вот моя бабушка с десяти утра была уже наготове, и я потом тоже радовался четвергу и пятнице и остальным дням, но в другие дни из окон уборной белье не вылетало так часто, как в четверг и пятницу, и мы смотрели в окно, и мимо нашего окна каждую минуту кто-то из этих проезжих выбрасывал грязные кальсоны, и они на мгновение застывали в полете, будто показывали себя, и потом падали вниз, порой ложились на воду, тогда бабушка нагибалась и вытаскивала их багром, и мне приходилось держать ее за ноги, чтоб она не упала в ту глубину, а выброшенные рубашки вдруг раскидывали руки, будто постовой на перекрестке или Иисус Христос, и так на минутку были распяты эти рубашки в воздухе и потом стремглав летели на лопасти и ободья мельничного колеса, колесо поворачивалось, и тут всегда ждало нас приключение, но все зависело от движения колеса, как поступить, оставить рубашку на колесе, пока, поворачиваясь, оно не принесет ее на лопасти к бабушкиному окну, и достаточно протянуть руку и взять, или же доставать багром эту рубашку с вала, куда ее затянуло и все время мнет поворотом колеса, но бабушка и ее доставала и вытаскивала багром через окно в кухне и сразу же бросала в корыто, а вечером стирала грязные кальсоны, и рубашки, и носки и воду сливала прямо назад в текущую под лопастями мельничного колеса воду. Но особенно красиво бывало вечером, когда в темноте из окна клозета Карловых бань вдруг вылетали белые кальсоны, белая рубашка и светились на бездонном фоне мельничной пропасти, и тогда в нашем окне с минутку сияли белизной рубашка или кальсоны, и бабушка наловчилась подхватывать их багром прямо на лету, прежде чем упадут они на мокрые и скользкие ободья или поглотит их глубина, но иной раз вечерами или ночами, когда от воды из глубины тянуло сквозняком и вздымалась вверх водяная пыль, вода и дождь так хлестали бабушку по лицу, что ей приходилось драться с этим ветром за рубашку, но все равно бабушка радовалась каждому дню, и особенно четвергу и пятнице, когда коммивояжеры меняли рубашки и кальсоны, потому что они заработали денег и купили себе новые и носки, и рубашки, и кальсоны, а старые выбрасывали из окна в Карловых банях, и там внизу выуживала их багром бабушка, и это белье она потом стирала, чинила и складывала в буфет, разносила по стройкам и продавала каменщикам и подсобникам и так скромно, но хорошо жила, что могла и мне покупать рогалики и молоко для кофе… это был, наверно, мой самый прекрасный возраст… и сегодня мне часто видится, как бабушка в ожидании стоит ночью у открытого окна, а ожидание это зимой и осенью было нелегким делом, и я вижу, как падает выброшенная рубашка, затягиваемая сквозняком, вот перед окном она на мгновение остановилась, раскинула руки, и бабушка быстрым движением подтягивает ее к себе, потому как через минуту она обвиснет, падая, будто подстреленная белая птица, в струящиеся черные воды, чтобы потом измученной медленно возникнуть на пыточном колесе уже без человеческого тела и возноситься по мокрому кругу сырой окружности, чтобы исчезнуть в окнах четвертого этажа, где, к счастью, были мукомольни, а не люди, подобные нам, с которыми пришлось бы драться за эти рубашки и кальсоны и ждать, пока колесо опять вернется по кривой и рубашка опустится вниз и, может, даже соскользнет, упадет в текучие черные воды, и унесет тогда это белье по желобам под черными мостами куда-то далеко и с мельницы прочь… Хватит вам? На этом сегодня закончу.

Отель «Тихота»

Послушайте, что я вам теперь скажу.

Купил я фибровый, первый в жизни чемодан и уложил туда новый фрак, который сшили у того агента из Пардубице по моему манекену, за фраком я отправился сам. Представитель фирмы и вправду не врал, обмерил мне грудь, налепил на меня те самые полоски пергаментной бумаги, снял мерку, все записал, положил в пакет и взял аванс, а потом я отправился за этим фраком. И он сидел на мне как влитой, но мне не так нужен был сам фрак, как хотелось посмотреть, где мой надутый резиновый бюст, где мой торс. И шеф, такой же коротышка, как я, будто понял, что я хочу взобраться выше, чем где я сейчас, все время выше, что для меня важно, чтоб и я был на потолке склада общества, и он привел меня на склад. Это было прекрасно. К потолку вознеслись бюсты генералов, командиров полка, торсы известных актеров, даже сам Ганс Альберс тут заказывал себе фрак, он тоже висел под потолком, из открытого окна тянуло сквозняком, и каждый торс будто плыл в воздухе, как облачко, как барашки по небу, когда дует осенний ветер, и от каждого бюста спускалась тоненькая нитка, а на нитке табличка с фамилией, именем и адресом, и когда веяло сквозняком, эти таблички весело подпрыгивали, точно рыбки, пойманные на удочку, потом шеф показал, и я собственными глазами прочел свой адрес и потянул вниз свой торс, и вправду я был маленький, я чуть не расплакался, когда увидел рядом со своим бюст генерал-поручика и бюст пана владельца отеля Беранека, но потом рассмеялся и был счастлив, в какое общество я попал, шеф потянул за один шнурок и сказал, что по этому манекену он шьет фраки для министра просвещения, и вот еще меньше — министр национальной обороны. И это придало мне такую силу, что я заплатил за свой фрак и еще добавил двести крон как маленький знак внимания со стороны маленького официанта, который уходит из отеля «Злата Прага» и едет в отель «Тихота», где-то в Странчице, там обо мне договорился пан торговый представитель третьей фирмы в мире, фирмы «Ван Беркель», и я попрощался и поехал в Прагу и вышел с новым чемоданом в Странчице, было утро, и шел дождь, тут, должно быть, дождь лил не одну ночь, а несколько дней, столько было на дороге песку и грязи, и через крапиву, лебеду и лопухи бежал поток, до краев полный водой и совершенно бежевый, будто кофе с молоком, и я поднимался по этой грязи вверх к отелю «Тихота», и когда миновал несколько вилл с поломанными деревьями, то невольно засмеялся, в одном таком садике стягивали расщепленное дерево, усыпанное созревающими абрикосами, плешивый хозяин обвязывал проволокой надломленную крону, которую с двух сторон поддерживали две женщины, налетел ветер, проволока лопнула, и женщины не удержали крону, она снова раздвоилась и повалила мужчину вместе со стремянкой, а он запутался в ловушке из веток, по голове у него текла кровь, потому что он поцарапался, и лежал этот мужчина будто пригвожденный, распятый цепкими ветками, я стоял у забора, а женщины, когда разглядели своего хозяина, так чуть не лопнули от смеха, уж так они хохотали, так смеялись, а этот мужчина таращил глаза и кричал: курвы вы, свиньи, подождите, вот я выпутаюсь, в землю вгоню, как гвозди; женщины, наверно, были его дочери или жена и дочь, снял я кепочку и говорю: граждане, будьте добры, правильно ли я иду к отелю «Тихота»? И мужчина послал меня в задницу, он дергался изо всех сил, но встать не мог, как красиво, человек, плененный и осыпанный зрелыми абрикосами, а эти две женщины, отсмеявшись, поднимали ветки, чтобы освободить своего мужа или отца, наконец ему удалось опереться на колени и встать, первое, что он сделал, тут же нахлобучил берет на голую макушку, а я зашагал дальше вверх по дороге и заметил, что мостовая заасфальтирована и по сторонам обложена гранитными квадратиками, я потопал, чтобы с ботинок отпали грязь и желтая глина. Потом поднимался на гору, было скользко, один раз я упал на колено, за мной тянулась туча, потом небо стало таким синим, как вдоль дороги цикорий, поваленный потоком, и там на холме я увидел этот отель. Красивый, точно в сказке, словно какая-то китайская пагода, словно какая-то вилла денежного туза где-нибудь в Тироле или на Ривьере, сам белый с красным и черепичная крыша, будто волны, поднималась к небу, на всех четырех этажах зеленые жалюзи, и каждый этаж чуть меньше, так что последний казался красивой беседкой, поставленной на вершину здания, а над беседкой высилась башенка только из одних зеленых ставен, словно бы наблюдательная, словно какая-нибудь метеорологическая станция с приборами внутри, а снаружи с флюгерами, и поворачивался на шпиле красный петух. И на каждом этаже возле каждого окна балкон, и на этот балкон выходили двери, у которых так же, как и у окон, были жалюзи, открытые двери-жалюзи. Я шел, но никто нигде не появлялся, ни на дороге, ни в окнах, ни на балконе, стояла тишина, только шелестел ветер, и воздух был душистый, точно взбитый невидимый снег, его хотелось есть, как мороженое, я подумал, если взять булку или кусок хлеба, то можно заедать этот воздух, как молоко. Я вошел в ворота, песок на дорожках слипся от дождя, густая трава скошена и сложена в копны, я прошагал между сосен, от которых открывался вид на отлогий луг с густой, недавно скошенной травой. Вход в отель «Тихота» был вроде мостика, на который открывались стеклянные двери, и за ними еще одни с железными жалюзи, празднично раскинутыми по белой стене, и мостик этот окаймляли белые перила, сбоку виднелся маленький альпинарий, и взяло меня сомнение, туда ли я пришел, и вообще, если это отель, то возьмут ли меня, обо всем ли договорился пан Валден, подойду ли я, официант-коротышка, шефу, пану хозяину «Тихоты». И вдруг мне стало страшно. Кругом никого, нигде ни звука, и тогда я повернулся и побежал через сад, но тут раздался пронзительный свист, такой настойчивый, что я остановился, и эта свистелка три раза свистнула, вроде ты, ты, ты! И потом долго свистела, я обернулся, тогда начались короткие свистки, меня будто обвивал какой-то шнур или веревка и подтягивал к самим стеклянным дверям, пока я в них не вошел. И тут на меня почти наехал толстый пан, который сидел на кресле-каталке и нажимал на колесо ладонями, и в его толстую голову была всунута свистелка, пан так надавил обеими ладонями на колесо, что кресло резко остановилось, и толстяк мотнулся вперед и чуть не выпал, а с лысины у него сполз черный парик, такая прическа, которую толстый пан снова сдвинул назад к затылку. Тут я представился пану Тихоте, и он представился мне, и я сказал о рекомендации пана Валдена, того представителя знаменитой фирмы «Ван Беркель», и пан Тихота сказал, что ждет меня с самого утра, но не надеялся, что приеду, потому что здесь был страшный ливень, и чтоб теперь я шел отдохнуть и потом показался ему во фраке, и он объяснит, какие у него требования. И я не глядел, не хотел глядеть, но это огромное тело в кресле-каталке само притягивало глаза, такое толстое, будто оно служило рекламой шин фирмы «Мишлен», но пан Тихота, которому принадлежало это тело, чему-то очень радовался, ездил по вестибюлю, украшенному рогами, туда и сюда, будто перебегал какую-то поляну, так он баловался с этой каталкой, на которой умел передвигаться даже лучше, чем если бы мог ходить. Пан Тихота засвистел в свистелку, но как-то по-другому, точно у этого свистка были регистры, и по лестнице сбежала горничная в белом фартучке на черном платье, и пан Тихота сказал: «Ванда, это наш второй официант, покажи ему его комнату». И Ванда повернулась, у нее оказался роскошный раздвоенный зад, и каждая половинка вздымалась при ходьбе и раскачивалась из стороны в сторону, волосы у нее были подняты в виде веретена с черной куделью, из-за этой прически я стал еще меньше, но я решил, что накоплю на эту горничную, и она будет моя, и я обложу цветами ей грудь и задницу, мысль о деньгах прибавила мне силы, которую я всегда терял, когда видел что-нибудь красивое, особенно красивую женщину, но она, эта горничная, повела меня не по этажам, а на такую площадку, чтобы, наоборот, спуститься по ступенькам во двор, и только там я все увидел. Во дворе кухня, и там два белых колпака, я слышал работу ножей и веселый смех, к окну приблизились две жирные физиономии с большими глазами, потом снова смех, который становился все тише, так как я поспешал за Вандой, чемодан я нес как мог выше, чтобы этим возместить мой маленький рост, мне даже не помогали ни двойные подошвы, ни задранная вверх голова, чтобы длиннее казалась шея, и вот мы через двор подошли к флигелю, и сердце у меня упало, в отеле «Злата Прага» я жил в таком же номере, как и гости отеля, а здесь меня поселили в комнатенке для коридорного, Ванда открыла и показала мне шкаф, повернула кран, и потекла в умывальник вода, откинула покрывало, чтобы я увидел — постель застелена чистым бельем, потом с высоты улыбнулась мне и ушла, и когда она шла по двору, я глядел в окно и понимал, что она не может сделать ни одного шага, чтоб его не увидели изо всех окон, чтобы за ней не наблюдали, не могла эта горничная ни почесаться… ни приблизить пальцы к носу, тут все время она должна ходить, словно в театре, словно за стеклянной витриной, вот и у нас, ходил я как-то покупать цветы, и когда возвращался, выкладывали девушки-оформительницы витрину у Каца, стояли на четвереньках друг за другом и прибивали гвоздиками ткани, у одной был молоточек, она развешивала фалдами шевиот и вельвет, и когда у нее кончались гвозди, она протягивала руку и у той, что сзади, брала изо рта гвоздик и прибивала очередную складку, и так все время она вытаскивала изо рта у той, второй, один гвоздик за другим, полный рот гвоздиков был у той девушки, наверно, им было весело в той витрине, а я стоял и держал полную корзину гладиолусов, и на земле у меня была еще одна корзина с маргаритками, и я смотрел на этих девушек, как они ползали на четвереньках, и было утро и кругом люди, и девушки, видно, забыли, что они в витрине, каждую минуту они почесывали в заднице или еще где придется, и снова ползали на четвереньках вдоль витринного стенда с молоточком и в шлепанцах, и смеялись до слез, одна из них прыснула, и у нее вылетели изо рта гвоздики, и они хохотали, стоя на четвереньках, и рычали друг на друга с девичьей живостью, будто щенки, и блузочки у них оттопыривались, выглядывала грудь, и эта грудь из-за того, что они стояли на четвереньках, раскачивалась туда и сюда, когда откидывались эти девушки в счастливом смехе, вокруг уже собрался народ и уставился на эти груди, раскачивавшиеся, словно колокола в главном вырезе башни, и вдруг одна глянула на этих людей, смех как ветром сдуло, она прижала руки к груди, покраснела, и когда вторая утерла слезы от смеха, первая показала ей на собравшихся перед витриной фирмы Каца, и она так испугалась, так резко прижала локтем блузочку, что опрокинулась и упала на спину, и ноги у нее раскинулись, и можно было видеть все, хотя и прикрытое кружевными модными панталонами, и если раньше все смеялись, то теперь от этой картины посерьезнели, одни отходили, а другие так и стояли уставившись, хотя давно уже пробило полдень и давно уже ушли оформительницы на обед в «Злату Прагу», к нам, а потрясенные красотой этих девушек все стояли, хотя продавцы уже опускали ставни, так может поразить красота девичьего тела некоторых людей… И я сел, и снял грязные ботинки и потом брюки, и так вдруг затосковал по тому моему отелю «Злата Прага», по «Райским», всю жизнь я видел только каменный город и толпы горожан, полную площадь народа, а природа — лишь цветы, за которыми я ходил каждый день, и маленький парк, и те лепестки, которыми я обкладывал барышням «У Райских» голые животы, и вот, когда я вынимал фрак, я вдруг задумался: что за человек был мой прежний шеф? В эти три года я видел его всегда такого потертого, будто протирали его, как овощи для пюре, в сущности, тот мой шеф был еще меньше меня и тоже верил в деньги, за деньги у него бывали красивые барышни не только «У Райских», ради них он ездил, а вообще-то убегал от своей пани, даже в Братиславу и Брно, о нем рассказывали, что, пока жена его найдет, он уже ухитрится спустить не одну тысячу, и всегда, прежде чем начать этот свой загул, он всунет в карман жилета деньги и заколет булавкой, на обратный билет и на чаевые для проводника, чтоб тот довез его до дому, и был он такой коротышка, что проводник приносил его обычно на руках, как ребенка, всегда спящего, и, стало быть, после своего загула он еще больше скукоживался, неделю ходил крошечный, как морской конек… но уже через неделю опять все в нем играло, только теперь я это понял, он, бывало, любил пить крепкие вина, португальское, алжирское вино, пил всегда с огромной серьезностью и ужасно помалу, так что казалось, будто и не пьет, и после каждого глотка все как-то краснел, тот мой шеф, минутку подержит во рту вино и потом проглотит, будто какое-то яблоко глотает, и после каждого глотка тихо скажет, что в вине солнце Сахары… и вот иной раз в застольной компании он напивался, а рассерженные приятели звали его пани, чтобы она забрала мужа, и она приходила, спускалась на лифте с четвертого этажа, где у шефа были настоящие апартаменты, приходила невозмутимая, не ее же позор, напротив, ей всегда все кланялись, и стало быть, шеф лежал под столом или сидел наклюкавшись, пани брала его за воротник, играючи отрывала от пола, будто это был пустой пиджак, а если шеф сидел, так она толкала его, но шеф не падал, потому что она подхватывала его одной рукой в воздухе и спокойно и легко несла, тащила на весу, будто это и вправду пустой пиджак, и шеф перебирал в воздухе ногами и только так болтал ручками, как позволял ему натянутый пиджак, и его пани энергично открывала двери лифта и моего шефа как держала, так и швыряла, только ноги грохотали, она входила следом, нажимала кнопку, и мы видели через застекленные двери, как шеф лежит на дне лифта, и над ним высится его пани, и они, будто к небу, возносятся на четвертый этаж. Почетные гости рассказывали, что несколько лет назад, когда шеф купил отель «Злата Прага», его пани сиживала вместе с почетными гостями, внизу было что-то вроде литературного салона, от него, в сущности, остался один поэт и художник Тонда Йодл, тут спорили, читали книги, бывало, разыгрывали спектакли, но всегда шефова пани так страстно ссорилась с мужем, каждые две недели находилась причина, то романтизм, а может, реализм, то Сметана и Яначек, но оба они так ругались, что начинали обливать друг друга вином и даже драться, и еще рассказывали, что кокер-спаниель шефа и фокстерьер его пани не выдерживали и тоже дрались до крови, и потом шеф и его пани шли за город гулять к ручейку, с забинтованной головой или рукой на перевязи, и за ними плелись фокстерьер с кокер-спаниелем, тоже с пластырем на покусанных ушах, а может, и без пластыря, но с подсыхающими ранами от укусов в литературной драке… и потом мало-помалу наступало перемирие, а через месяц все повторялось снова… Как это, должно быть, было красиво, хотел бы я поглядеть… И уже я стоял перед зеркалом во фраке, в том самом фраке, в белой накрахмаленной сорочке, с белой бабочкой, и когда я положил в карман новый штопор с никелированной ручкой, комбинированный с ножом, я услышал посвистывание, и когда вышел во двор, надо мной мелькнула тень, кто-то перемахнул через забор, на голову мне легли какие-то две тряпки, будто две женские груди или еще что-то, и к моим ногам упал официант во фраке, он вскочил, крылья его фрака развевались в воздухе, и помчался дальше, подтягиваемый зовом свистка. Он толкнул двери, они разлетелись, и пошли волнами, и затихли, и отразили в уменьшенном виде двор и мою приближавшуюся и потом вступившую в стеклянные двери фигуру. Только недели через две до меня дошло, для кого построен этот отель. Четырнадцать дней я все удивлялся, куда я попал и вообще как можно так жить. За эти две недели я заработал на чаевых несколько тысяч крон, а жалованье было так, на карманные расходы. Когда в своей комнатенке я считал эти купюры, а в свободное время я всегда считаю деньги, когда бываю один, и тогда у меня не проходило чувство, что тут есть кто-то еще, что кто-то за мной наблюдает, и такое же чувство было у метрдотеля Зденека, он здесь уже два года и всегда наготове, чтобы на свист перелететь через забор и объявиться кратчайшей дорогой в нашем ресторане. Но вообще-то днем тут никакой работы нет. Когда мы уберем зал, а это не занимает много времени, приготовим бокалы и все приборы, поменяем и проверим запасы салфеток и скатертей, мы со Зденеком, у которого ключ от погреба, идем подготовить напитки, проверить, хватит ли для гостей охлажденного шампанского, трехсотграммовых бутылок пльзеньского пива, мы приносим коньяк в буфетную, чтобы было его в достатке и для номеров, и потом идем в сад, вообще-то в парк, надеваем фартуки и разравниваем граблями тропинки, обновляем копны сена, каждые две недели старые копны увозят и вместо них привозят свежее, только что скошенное сено или уже готовые копны, которые по заранее составленному плану мы должны положить на то место, где были старые. И потом разравниваем граблями дорожки, но обычно разравниваю только я, Зденек, тот все время в соседних виллах, у каких-то своих воспитанниц, как он говорит, но, я думаю, никакие это не воспитанницы, а любовницы, может, чьи-то жены, которые тут на летней квартире всю неделю одни, или чьи-то дочери, которые готовятся к государственным экзаменам. И я разравниваю песок и смотрю, как выглядит сквозь деревья либо с просторного луга наш отель, который днем похож на какой-то пансионат, все время у меня впечатление, что вот-вот из-за стеклянных дверей выпорхнут девушки, или, может, молодые люди с портфелями, или молодцеватые мужчины в вязаных свитерах, и слуги потащат за ними клюшки для гольфа, или выйдет какой-нибудь фабрикант, и слуга вынесет для него плетеный стул и столик, и служанки постелят скатерти, и прибегут дети и начнут ласкаться к папочке, и потом придет пани с солнечным зонтиком, не спеша снимет перчатки и, когда все усядутся, начнет разливать кофе… но за целый день никто не выйдет из этих дверей и никто не войдет, но все равно горничная убирает и каждый день меняет белье в десяти номерах и стирает пыль, и все равно в кухне готовят, как на свадьбу, столько разносолов и столько блюд для такого большого пира, какого я в жизни не видел и о каком не слыхал, а если и слыхал, так только из рассказов о дворянской жизни, рассказов метрдотеля ресторана «Злата Прага», который плавал официантом в первом классе на роскошном пароходе «Вильгельмина», но потом этот пароход затонул, когда метрдотель опоздал к отплытию, и пока он поездом ехал через всю Испанию в Гибралтар с красивой шведкой, с которой вместе опоздал на пароход, в это время пароход и затонул, так вот, его рассказы о банкетах в первом классе на роскошном пароходе «Вильгельмина» были чуть-чуть похожи на то, что мы сервировали здесь, в нашем захолустном отеле «Тихота». И хотя мне было от чего чувствовать себя довольным, мне часто становилось не по себе. К примеру, разравниваю я дорожки и захотелось мне отдохнуть в тени под деревом, но только я лег, полюбовался на бегущие облака, тут все время по небу плывут тучи, только задремал, раздается свист, будто бы этот шеф вечно стоит у меня за спиной, и я лечу кратчайшей дорогой, на бегу развязываю фартук, перепрыгиваю через забор, как Зденек, врываюсь в ресторан и предстаю перед шефом, а он всегда сидел на каталке, и всегда ему что-то давило, чаще всего завернувшееся одеяло, которое надо поправить, и вот мы надевали ему на живот такой пояс, вроде как у пожарных, пояс с карабинами, такой был у детей пана Родимского, мельника, его дети играли на мельничном лотке, и рядом лежал сенбернар, и когда Гарри или Винтирж, так звали детей, подползали к краю, раньше, чем мелькнула бы мысль, мол, упадут в воду, приходил этот сенбернар, хватал за карабин и относил Гарри или Винтиржа от опасного края, так и мы зацепляли шефа крючком за скобы и на блоке подтягивали не к потолку, конечно, а так, чтобы могло подъехать кресло, и шеф нам показывал, где надо поправить, и мы разравнивали одеяло или подкладывали новое или еще одно и потом опускали его на кресло, он был такой смешной, когда раскачивался в воздухе, весь перегнувшийся, так что свистелка, которая болталась у него на шее, показывала угол, под каким шеф висел… и потом он снова разъезжал по саду, по кабинетам и номерам, поправлял цветы, у нашего шефа было ужас какое пристрастие к женской работе и вообще ко всем помещениям ресторана, они скорее походили на комнаты в богатых квартирах или на залы в маленьком замке, всюду занавески и аспарагусы, каждый день свежие розы и тюльпаны и все, что цветет в это время года, и всегда много аспарагуса, и шеф составлял такие красивые букеты, так долго их подбирал, и всегда, бывало, подъедет, поправит и снова отъедет, издали посмотрит не только на букет, но и как он подходит к обстановке, и каждый раз велит подложить под вазу другую салфетку. Все утро он развлекался украшением кабинетов, будто разрисовывал их, а потом принимался за подготовку обеденных столов… а их бывало, как правило, всего два, и рассчитаны они были самое большее на двенадцать персон, и опять, пока мы со Зденеком молча ставили на стол все виды тарелок, и вилок, и ножей, шеф, полный тихого восторга, поправлял цветы в центре и проверял, в достатке ли у нас приготовлено свежесрезанных и положенных в воду веточек аспарагуса, которыми мы украшали столы прямо перед тем, как гости сядут… И вот, когда шеф изгонял, как он говорил, ресторанную атмосферу и придавал своему отелю домашнюю, бидермайерскую [2]теплоту, он отъезжал к самым дверям, откуда будут входить гости, и минуту там сидел спиной к залу и к кабинетам, сосредоточивался, потом резко поворачивал кресло, подъезжал и осматривал все, будто он посторонний, будто гость, который здесь еще не был и с удивлением разглядывает зал, потом шеф проезжал из кабинета в кабинет и глазами знатока проверял, как повешены шторы и другие мелочи, а нам велел включить свет, когда заканчивались приготовления, вечером должны были пылать все люстры, и шеф в такие минуты становился красивым, он словно забывал, что весит сто шестьдесят килограммов и не может ходить, и вот он объезжал свой отель, глядя глазами постороннего, а потом снова смотрел своими, потирал руки и свистел, опять как-то по-другому, и я уже знал, что через минуту прибегут два повара, которые сообщат в мельчайших подробностях, как обстоят дела с омарами и устрицами, и как получился фарш а-ля Суварофф, и как там десерт. В мой третий тут день шеф разошелся и ударил повара, этот наш шеф, потому что обнаружил, что тот положил чуть-чуть тмина в телячьи медальонки с шампиньонами… Потом мы будили коридорного, великана, который целыми днями спал и доедал все, что оставалось после ночных пиров, дюжины порций, миски салата, все, что нам никогда бы не съесть, ни нам, ни горничной, все доедал этот коридорный, все допивал из бутылок, ужас какой сильный, так вот, к ночи он надевал зеленый фартук и колол дрова на освещенном дворе, ничего другого не делал, только колол дрова, мелодичными ударами колол то, что напилил днем, всю ночь, потом-то я понял, и всегда так бывало, он колет тогда, когда к нам кто-то приезжает, а к нам приезжали только на машинах, на дипломатических машинах, иной раз на нескольких машинах, всегда поздно вечером или ночью, и коридорный колол дрова, и от них шел дух свежесрубленного дерева, и его было видно изо всех окон, и освещенный двор, и подстриженные деревья, это придавало чувство уверенности, двухметровый детина, рубивший дрова, дюжий мужик с топором, который однажды чуть не убил грабителя и сам отвез его на тачке вниз в полицейский участок, было за ним и убийство, а если у какой машины спускала шина, этот коридорный поднимал ее за переднюю или заднюю ось и держал, пока не сменят колесо, на самом же деле коридорный был нужен только для декоративной рубки дров на освещенном дворе, чтоб его видели наши гости, так водопад на Лабе наполняют и ждут, пока гид приведет гостей, и потом по его знаку поднимают наверху затвор, и зрители наслаждаются водопадом. Вот и наш коридорный тоже. Но надо бы досказать про пана Тихоту. Только я в саду прислонюсь к дереву, к примеру, и считаю свои купюрки, тут же раздается свист, будто он какой-то всевидящий бог, этот наш шеф, или мы со Зденеком, когда никто не мог нас видеть, присядем или приляжем на копенку, и тут же свиристит свисток, такой предупреждающий коротенький свист, чтоб мы работали и не ленились, потом мы всегда рядом прислоняли к дереву грабли, либо мотыги, либо вилы и ложились, и как только раздавался свист, мы вскакивали, и копнили, и ровняли граблями, и носили на вилах просушенное сено, и снова тихо, но только мы отложим вилы, опять свист, и вот мы придумали лежа чуть-чуть шевелить граблями, чуть-чуть двигать вилами, будто они у нас на невидимых веревочках. И Зденек рассказывал, что, когда вот так прохладно, шеф как рыба в воде, но как наступает жара, он просто расплавляется, не может ездить в кресле куда захочет и отсиживается в холодной комнате, в таком леднике… но и там обо всем знает и все видит, даже чего видеть и не может, точно на каждом дереве, в каждом углу, за каждой занавеской, на каждой ветке у него сидит шпик… «Это наследственное, — говорил Зденек и откидывался на спинку шезлонга, — его отец тоже весил сто шестьдесят кило, у него была пивная где-то под Крконошами, и в жару он тоже переселялся в погреб, там у него стояла постель, там он разливал пиво и водку, понимаешь, чтобы не растопиться, иначе в этом летнем пекле он бы растопился, как масло». Потом мы поднялись и пошли наугад по дорожке, по которой я еще не ходил, мы думали о папочке нашего шефа, как на лето он простодушно переселялся в погреб деревенской пивной, чтоб не получилось с ним, как с маслом, как там разливал пиво, там и спал, и дорожка привела нас к трем серебристым елям, и я застыл на месте, почти испугался, Зденек испугался еще больше, взял меня за рукав и забормотал, ну это… перед нами стоял маленький домик, такая пряничная избушка, будто в каком-то театре стоял этот домик, мы подошли ближе, перед домом была маленькая скамеечка, и окошко было такое крохотное, будто в кладовке деревенской избы, и на дверях замок, как на погребе, если бы мы туда захотели войти, так мне и то пришлось бы нагнуться, но двери были заперты… мы так и застыли, и смотрели в окошко минут пять, а потом переглянулись, и стало нам страшно, у меня по рукам забегали мурашки, в этом домике все было точь-в-точь как в номере нашего отеля, такой же маленький столик, стульчики, но будто для детей, и те же самые занавески, и столик для цветов, и на каждом стульчике сидела кукла или медвежонок, по стенам висели две полочки, и на них, будто в магазине, всевозможные игрушки, целая стена игрушек, барабанчиков и скакалок, и все так аккуратно расставлено, будто за минуту перед нами тут кто-то все приготовил и ради нас разложил, чтоб мы испугались или умилились… целая избушка с сотнями детских игрушек!.. и вдруг раздался свист, которым шеф вызывает нас к себе, и мы побежали, и помчались, и пустились через луг, мокрый от росы, и один за другим перескочили через забор…

2

Бидермайер — направление в немецком и австрийском искусстве, получившее название от вымышленной фамилии немецкого обывателя, стиль интимности и домашнего уюта.