Двуликий любовник

Задыхаясь под гнетом сплетен и лжи, которые только что градом сыпались на него со всех сторон, он рассеянно слушал, как Норма рассказывала что-то про свою работу в отделе культуры при Женералитате, где она занималась лингвистическими исследова­ниями, изучением миграции в Каталонию и языковой политикой. Ее нежный и глубокий голос напомнил ему солнце и цветы, звон лета над огромным запу­щенным садом Виллы Валенти... Сейчас Норма объяс­няла Мирее, что по утрам она обычно приходит в офис в Палау Марк на улице Майорка, где ведет ино­гда забавные телефонные разговоры с полуграмот­ными южанами, консультируя их по вопросам пере­вода на каталонский. Он бережно обул Норму и вновь поставил ее ногу на упор. Заметив, что Марес замер и сидит неподвижно, Рибас наклонился к Норме и про­шептал ей на ухо:

— Гляди-ка, этот Квазимодо задремал на твоей чуд­ной ножке.

Голова Мареса склонялась на грудь, измазанные ваксой кисти рук беспомощно свисали вдоль лодыжек Нормы, словно он не знал, что ему делать дальше. Не­сколько секунд он был совершенно неподвижен, а за­тем произнес чужим хриплым голосом:

— Еще пару минуточек, сеньора.

Норма не взглянула на него и ничего не сказала в ответ. Взгляд ее сквозь толстые стекла очков казался чужим и отрешенным. Тассис что-то объяснял Мирее о работе Нормы, о ее друзьях-социолингвистах:

— Это все сложнее, чем может показаться, дорогая. Норма собирает анкетные данные и занимается нашим с тобой каталонским языком. Изучает языковые кон­фликты. Это когда два языка, скажем каталонский и ис­панский, сталкиваются и взаимодействуют друг с дру­гом. Такие вещи происходят с каждым из нас — ведь мы говорим на разных языках — и во всем нашем общест­ве. Мы и есть то самое место, где два языка встречаются друг с другом.

— Короче, — перебил его Рибас, — ее работа — два языка в живом контакте.

— Ты полный идиот, — рассмеялась Норма.

— Смейся, смейся, — сказал Тотон Фонтан. — А ме­ня лично уже достала вся эта чертова нормализация, в которую угодил наш каталонский язык.

— Ну так иди подучи его, — откликнулся Рибас. — Тебе не помешает.

Тотон попросил счет, и Джорджина заявила, что по­ра уходить, поскольку ни супруги Багес, ни Валльс-Верду так и не появились. В этот момент Норма почувство­вала на своем колене что-то тяжелое и горячее и поняла, что одноглазый чистильщик, прильнув лбом к ее ноге, тихонько плачет. Обжигающая волна едва прикрытого порыва отчаяния, излившегося в сдавленных рыданиях, проникала в нервные волокна любимой и вожделенной ноги, достигая самого сердца Нормы. Ей захотелось не­медленно отпрянуть, но она сдержалась Никто ничего не замечал, вокруг продолжалась оживленная болтовня. Казалось, чистильщика с минуты на минуту хватит удар. Его горбатая спина содрогалась от плача, руки бессиль­но повисли, выпустив щетку и бархотку, грубые дрожа­щие пальцы растерянно и беспорядочно касались вы­мазанных гуталином лодыжек Нормы. Некоторое вре­мя, сама не понимая почему, Норма сидела неподвижно с закрытыми глазами, удерживая в памяти образ этой сокрушенной лохматой головы, прильнувшей к ее пы­лающему колену. Наконец она открыла глаза и поглади­ла кончиками пальцев жесткие кудри.

— Эй, что с вами, любезный? — Она растерянно по­глядела на своих приятелей. Нога ее оставалась на упо­ре, а к ее колену по-прежнему прижимался скорбный лоб незнакомца, который страдал, вероятно, от того, что не мог обслужить Норму как следует...

— Не переживайте, у вас все хорошо получилось... Послушай, Эудальд, — она умоляюще взглянула на Рибаса, — скажи что-нибудь, прошу тебя...

— Успокойтесь, приятель, не надо так расстраи­ваться, — сказал Рибас и легонько похлопал его по пле­чу, чтобы он наконец оставил в покое колено Нормы. Бедняга даже не шелохнулся.

— Вы просто замечательный чистильщик, — вос­кликнула Мирея Фонтан, сдерживая смех.

— Конечно, — поддержал ее Тассис, — эти зеленые штиблеты никогда еще так не сверкали.

Но чистильщик по-прежнему был безутешен. Утк­нувшись в ноги Нормы лбом с черной повязкой, он горько рыдал, протягивая к ее прекрасному колену дрожащие пальцы, будто боясь прикоснуться. Рибас опять похлопал беднягу по плечу, чтобы оторвать его от Нормы, — но все было тщетно.

— Все из-за вашего упрямства, — с досадой пробор­мотал Рибас. — Зачем браться за щетку, если это не ва­ше ремесло?

— Он же объяснил нам, Эудальд, — возразила Нор­ма с упреком. — Не надо об этом.

— Да он просто псих!

— Оставь его в покое. И заплати, будь добр.

Она еще некоторое время терпела горячий лоб воз­ле своей ноги и робко протянула пальцы к черным во­лосам, не осмеливаясь прикоснуться. Рибас хотел бы­ло посильнее хлопнуть нервного чарнего, но сдержал­ся и протянул ему монету в пятьсот песет.

— Вот, возьмите. И купите себе «Комфорт», будет меньше проблем с обувью...

Горбун поднял над склоненной головой дрожащую, испачканную гуталином руку, но денег не взял. Он по­правил на затылке повязку, осторожно снял ногу Нор­мы с упора, подобрал тюбик с кремом, щетку и бархот­ку, уложил все это в саквояж, понуро поднялся с пола и, ни на кого не глядя, поспешил восвояси.

Часть вторая

Бывают времена, когда чувствуешь, что раскололся вдребезги, и одно­временно видишь себя стоящим по­среди дороги и разглядывающим об­ломки, прикидывая, можно ли сло­жить их снова и что из этого выйдет.

1

Невеселые будни, наступившие вслед за спектаклем в «Кафе-де-ля-Опера», усилили тоску и беспокойство Мареса, и он сотни раз проклинал себя за малодушие, за глупые слезы, которые проливал перед Нормой и ее приятелями. Саквояж, парик и бакенбарды пришлось вернуть Серафину, и в течение всей той серой и ветре­ной недели Марес один или в обществе Кушота целы­ми днями играл на площади Реаль и на улице Порталь-дель-Анжел, то и дело скрываясь от дождя в переходе на станции метро «Каталуниа». Выручка его в этот пе­риод составляла около двух-трех тысяч песет, намного меньше обычного, но с наступлением теплых дней де­ло пойдет лучше.

По вечерам, вернувшись домой, он ложился рано, но уснуть не мог. Он вставал, наливал себе рюмку и, включив радио, слушал музыку. Стоя глубокой ночью возле окна, Марес задумчиво смотрел на две тонкие па­раллельные полоски шоссе и неоновую рекламу TV3, посылающую в бездонное небо навстречу звездному свету свое искусственное обманчивое мерцание. Весь мир, даже его убежище на улице Вальден казались ему коварной ловушкой. «Чертова плитка, которая падает в ночной мрак, — говорил он себе, — это осколки моего мозга, эти сети, натянутые там, внизу, так и ждут моего падения...» Мысли о Норме и о том, как завладеть ею, были полны отчаянной, мрачной решимости.

Как-то в субботу, одолеваемый неосознанным жела­нием, а может просто от скуки, он надел коричневый полосатый костюм, розовую рубашку и, глядя в зеркало, вновь заменил свое лицо рожей Хуана Фанеки: бакен­барды, черная повязка на одном глазу, другой — смею­щийся и зеленый да кучерявый парик, — вышел на Га­лерею Восторга и, лукаво улыбаясь краешком рта, по­звонил в дверь вдовы Гризельды.

— Привет, Гризи. — Он игриво ущипнул ее за под­бородок.

Она только что вернулась с работы, из своего кино­театра, и как раз кипятила воду, чтобы выпить чаю с лимоном: ее сильно продуло и теперь познабливало.

— Только не целуй меня, дорогой, — поспешно пре­дупредила она, едва он подался вперед, — я могу тебя заразить.

Она по-прежнему сидела на строгой диете и похва­сталась, что сбросила уже больше трех кило. Сеньора Гризельда налила чай, и они принялись неторопливо беседовать о непостижимых судьбах некоторых оди­ноких людей и о медленном, загадочном и необрати­мом разрушении их дома на улице Вальден — символе мечты и свободы, рассыпающемся в прах. Внезапно ему захотелось поговорить с ней о Жуане Маресе, жильце из квартиры «Б» на ее этаже. Он рассказал, что они дружили в детстве и теперь, мол, ему невыносимо видеть, какую жизнь он ведет, ведь раньше Марес был тонким и образованным человеком, правда невезучим и не от мира сего... Внезапно Марес ощутил, что, отме­жевавшись на словах от уличного музыканта и его страданий, он воспрял духом. Он спросил о Маресе се­ньору Гризельду, но та брезгливо поморщила носик: