Набоб

Это невозможно. Она же приняла все меры предосторожности. С первого взгляда ей стало ясно, что привело Мариан де Шапюзе в Пондишери. Она поняла бы это, даже если бы не читала записку, которую та ей отдала, даже если бы не знала, что представляет из себя старый негодяй Лестриверде, который прислал к ней эту девушку. Слишком броское платье, слишком смелое декольте. И томная улыбка, можно сказать, призывная… Добропорядочные дамы Пондишери сочли бы ее девицей легкого поведения. Жанну Карвальо подмывало выставить приезжую за дверь. Она прочитала записку и задумалась. Лестриверде был хорошим клиентом, которому она уже долгое время поставляла алмазы. Он обещал скоро приехать. Скоро — значит в течение года, а может быть, и двух лет, если война затянется. А может быть, и никогда. Англичане потопили уже столько кораблей, отплывших с Иль-де-Франса… Но если правда, что Годе приехал ради подписания мира, тогда старый Лестриверде примчится через месяц, а если узнает, что она отказалась принять эту полупроститутку, то вполне может устроить скандал и будет отныне вести дела с людьми Компании… Тогда не более чем через полгода их деловые отношения сойдут на нет. Жанна Карвальо не хотела рисковать. Она еще не была уверена, что любовь Угрюма стоит того, чтобы ради нее пожертвовать делами. И она приняла Мариан, но с одним условием, которое должно было оградить ее сердечные интересы: воздержание вплоть до приезда старого вояки.

— Пондишери невелик, дитя мое. Здесь все всё друг о друге знают. А заправляют в городе иезуиты. У меня хорошая репутация в Пондишери и за его пределами; я заключаю сделки с лучшими агентами Компании. Я согласна принять вас под свою крышу, но при одном условии: никаких галантных историй, никаких ухаживаний, понимаете? Ни интриг, ни ухаживаний.

Молодая женщина покраснела. «А она ранима, — подумала Жанна. — Еще не совсем испорчена. Она будет слушаться меня, но быстро привыкнет к индийской роскоши. А по мне бы лучше, чтобы она поскорее вышла замуж и уехала. Хоть с Лестриверде, хоть с кем-нибудь другим».

Пока же пришлось приютить девушку у себя и жить в постоянном страхе, что Угрюм…

Шаги приближались. Жанна опустила москитную сетку. Главное, чтобы он ничего не знал о ее бессоннице, о ее ожидании, о ее ревности. Она, Жанна Карвальо, которая, получив наследство после смерти мужа, разбогатела на торговле тканями, а потом оставила эту деятельность и переключилась на финансирование всех секретных операций Компании, она, которую все зовут не иначе как «Та Самая Карвальо», она — ревнует? От Лориана до Маэ, от Шандернагора до Карикала нет ни одного агента, который не знал бы ее, хотя у нее не было никакого официального звания. Не звание, а имя шептали те, кому не посчастливилось потерять все свои деньги, купив плохой шелк; ее имя вспоминали проигравшиеся в фараон. Из своего маленького будуара, где она ставила печати на векселя, Жанна управляла факторией; в ее руках была такая власть, какой никогда не было ни у одной женщины в Пондишери, даже у госпожи Дюпле, которая так мечтала перещеголять ее в интригах. Неблагоразумная госпожа Дюпле проиграла. Индийские купцы никогда не любили ее. А вот ее, Карвальо, они уважали, почитали, приезжали из Черного города, чтобы склониться перед ней в ее гостиной, предлагая самую лучшую слоновую кость Декана, самые чистые алмазы Голконды, самые красивые жемчуга и шелка.

Спрятавшись под покрывалом и притворяясь спящей, Жанна соизмеряла силу своей власти со слабостью своего сердца. Вот бы возликовали в Пондишери, если бы узнали, что она умирает от ревности, и из-за кого — из-за жалкого солдафона, который на пять лет моложе ее. То, что она выбрала его в любовники, еще куда ни шло, — каприз богатой женщины. Но любить! А она не могла не признаться себе: хоть ей и удалось ввести в заблуждение всех вокруг, она любила Угрюма страстно и самозабвенно, она была готова разрыдаться при одной мысли о том, что сегодня вечером он, возможно, изменит ей.

Что он там делает? Стоит за дверью и ищет ключ? Или крадется на цыпочках к другой, маленькой, юной, развратной?

Она не могла больше терпеть. Поднявшись, зажгла свечу, смешала в чашке холодный чай с араком. Не успела она допить, как услышала щелчок замка.

— Угрюм!

Это было сильнее ее, она вскрикнула слишком громко; зная при этом, что выведет его из терпения. Она опять спряталась под покрывалом, счастливая оттого, что он здесь, и при этом очень несчастная. Потому что сейчас он начнет орать, и она тоже рассердится или расплачется, а может быть, он опять поколотит ее, обвинив в том, что она не дает ему достаточно денег, будет угрожать, что уйдет, если она не подарит ему несколько двенадцати- или шестнадцатилетних баядерок.

Он зажег свечу в розово-голубом будуаре, находившемся перед ее комнатой, и действительно начал кричать:

— Эй, Та Самая, эй, Карвальо, ты хорошо сосчитала свои рупии?

Она не шевельнулась.

— Ты не спишь! — прорычал он.

На этот раз она не сдержалась:

— Почему ты пришел так поздно?

— Надо было сходить на бал, сударыня!

— На бал! Это когда ко мне должен прийти агент, чтобы продать нам свадебные украшения? К тому же у тебя была спутница! Две женщины для одного — это уже чересчур!

— Вы не всегда так говорили, сударыня!

Теперь он развлекался, разыгрывая перед ней показное уважение, бросая ей это «сударыня», которое она ненавидела. Потом внезапно опять превратился в солдафона, каковым никогда не переставал быть: как если бы она довела его до отчаяния, он швырнул свой камзол с галунами и рубашку с жабо на туалетный столик. Флакон духов из венгерского стекла разбился о паркет. Угрюм расхохотался и раздавил осколки каблуком.

— Угрюм! Ты ведь не в обществе майнцских карабинеров!

Он подошел к постели и отбросил москитную сетку.

— Нет, сударыня, но я и не в обществе французской королевы. А если бы даже вы и были королевой, то вы…

Он вдруг замолчал. Он тоже почувствовал, что в очередной раз разгорается их ритуальная ссора, и решил, что с него хватит. Жанне было сорок пять лет, она была отяжелевшей, неуклюжей, а он любил только юных девочек. У нее помятое лицо, она преждевременно состарилась в этом влажном тропическом климате. Но она богата, и теперь, решив уйти, он хотел любой ценой усыпить ее подозрения. К тому же он устал: целый день подкупал матросов, расхваливал им вольготную жизнь в индийской армии; потом был бал, и он зря потратил время на заигрывание с жеманницей, что живет в соседней комнате, а потом это дерзкое нападение, — было с чего устать, даже ему — немцу Угрюму, а иначе — Вальтеру Рейнхардту. Ему очень хотелось спать: два-три часа сна — и он встанет здоровый и свежий, как раз перед рассветом, и решит судьбу этого мальчишки, там, внизу.

Он сел на постель и попробовал изобразить нежность в голосе, но у него не получилось:

— Жанна…

Он провел своими удивительно длинными руками по густым волосам Жанны Карвальо, единственному, что в ней осталось красивого. Как он и предполагал, она не воспротивилась его прикосновению; по ее телу пробежала дрожь.

— Угрюм, Угрюм…

Он попытался улыбнуться. Он знал, что это не получится: из смеси гнева и смеха у него на губах всегда возникала неуместная ухмылка, а взгляд оставался угрюмым и мрачным, из-за чего он и получил это прозвище.

Жанна тем временем немного успокоилась.

— Итак, сударыня, что вам сказали агенты Дюпле?

— С ним покончено, друг мой, и славно покончено. Годе обнаружил в счетах большую недостачу. Госпожа Дюпле пакует чемоданы: через три недели губернатор отправится в Европу. А там, уж поверь, этого несчастного Дюпле ждет серьезное разбирательство…

— А война? — прервал ее Угрюм.

— С тех пор, как ты живешь под моей крышей, — рассмеялась Жанна, — ты ни о чем другом со мной не разговариваешь. Только о войне.

Он схватил ее за запястья, притянул к себе и тут же оттолкнул на подушку:

— Война вредит делам. Я беспокоюсь о твоих доходах.

Жанна посмотрела на него с изумлением: как можно быть нежным и грубым одновременно? Она начинала терять контроль над собой. Угрюм громко расхохотался: этого он и ожидал. Теперь она расскажет все, что ей известно. Он снова обнял ее.