Тюльпан

«К сему прилагаю ключи от моей лавочки; следите, чтобы крысы не съели салями. Скажите моим клиентам, что пришел мой черед потрудиться во имя лучшего общества. Горгонзолы надо каждый день проветривать по несколько минут, после чего класть обратно в мешочки. Паоло я забрал с собой. Тюльпан и Братство! Пьетро Черубини».

Примерно к этому же времени, как говорят историки (см., в частности, профессора Завадиакаса, «Последние дни Тюльпана»), относится великолепная, по сей день хранящаяся в Музее человека хроника встречи Тюльпана и делегации американской интеллигенции. Кажется, если не точно, — во всяком случае, вероятность высока, — что это была последняя делегация, которую принял Махатма, и это еще раз подчеркивает священный и трагический характер документа. Сохранившаяся нетронутой пленка запечатлела Тюльпана, сурового, покрытого пеплом, окруженного людьми в касках и форме сотрудников спальных вагонов «Пан-Америкэн». Глава делегации произносит речь. К сожалению, система воспроизведения звука сильно испорчена временем и теперь слова разобрать невозможно; сохранились лишь некоторые отрывки речи, восстановленные благодаря новейшим техническим средствам: «Дорогой Махатма! Позвольте мне от имени всей американской интеллигенции и особенно от имени всех цветных граждан этой страны выразить вам, дорогой Махатма, радость и гордость, которую мы испытываем, видя вас среди наших…»

Далее следует невразумительный треск, после которого идет такое заключение: «Дорогой Махатма! Ваш пример в некотором роде особенно показателен для нас, цветных служащих Общества спальных вагонов и железных дорог „Пан-Америкэн Ltd.“. Веря в сближение народов путем совместного развития транспортных предприятий, мы не принимаем изоляционизма убеждений и решили, дорогой Махатма, поднести вам этот букет тюльпанов как красноречивый знак неколебимого решения оказать единовременную материальную помощь всем нашим европейским братьям, без различия рас, пола и вероисповедания».

Далее опять следует треск, и остаток сообщения можно считать безнадежно утраченным для человечества.

XVIII

«И-а!» на глетчере

Тюльпан сидел посреди чердака возле кровати на старом коврике. Четки замерли в его ослабевших пальцах. Блаженная улыбка освещала его лицо. Ему мерещилось неописуемое. Перед ним, где-то в пространстве, ночная бригада газеты «Глас народа» блуждала по глетчеру. Биддль кутался в новенькую тигровую шкуру; на Флапсе, Гринберге и Костелло была форма военных корреспондентов, совершенно изодранная и обгоревшая. Они медленно брели в безлунной ночи, стуча зубами, жались друг к другу, чтобы хоть немного согреться и не чувствовать себя такими одинокими.

— Биддль.

— Чего?

— Где ты взял эту шкуру?

— Купил в «Вулворте» за секунду до взрыва. Только я протянул продавщице деньги, как весь мир взлетел на воздух… — И, погладив мех, он с удовлетворением заключил: — Она мне досталась даром.

С минуту они тащились молча.

— За нами идет мамонт, — объявил Биддль.

— Все возвращается на круги своя, — пробормотал Гринберг.

Флапс остановился.

— Куда мы идем? — всхлипнул он. — Откуда? Почему мы здесь?

— Гоген, — веселился Биддль, — картина маслом.

— Я больше люблю Пикассо, — сказал Гринберг. — Он все предсказал.

— Что он предсказал? — спросил Флапс. — Кто такой Пикассо?

— Тип один, вроде Нострадамуса, — сказал Гринберг. — Пророк, которого немного трудно понять. Он все это предсказал в своих натюрмортах. Плуто, хороший Плуто. Лежать, лежать, Плуто. Хороший, хороший, хороший Плуто.

— Ненавижу людей, которые зовут своих мамонтов Плуто, — сказал Флапс.

И вдруг разрыдался.

— Господи, смилуйся надо мной! — ревел он. — Верни мне мои герани, мою канарейку на окне, розовых амуров на занавесках, верни мой табак и мои марки, мою теплую ванну и какао по утрам…

— Глупость, — заключил Гринберг, — все, что за двадцать веков христианство смогло дать человеку, — это глупость!

— Вижу межевой столб, — объявил Биддль.

— Ага! — обрадовался Гринберг. — Добрались. Наконец-то!

— Там написано: «Евреям вход воспрещен!»

— Пойдем отсюда? — предложил Гринберг. — Наверняка нам в другую сторону.

— Говори за себя, — вмешался Флапс. — Ну что? Мы пришли. До свидания, Гринберг.

— До свидания.

— Постойте, там еще есть надпись, на этом столбе, — сказал Биддль и прочел: «Negroes keep out» [35].

— Нельзя оставлять старину Гринберга одного, — решил Флапс. — Пошли дальше?

— Бессмысленно идти дальше, — сказал Костелло. — Можно проблуждать тысячелетия. Нам остается лишь околеть на месте от злобы, от голода, от унижения и презрения. Все человечество испарилось, и земля обрела наконец первозданную чистоту!

— Ну-ну-ну, — сказал Гринберг. — Не надо принимать все так близко к сердцу.

— Говорю вам, — вскричал Костелло. — Человечества больше нет!

— Но есть четыре жизни, которые соединило спасение! — констатировал Биддль, потирая руки от удовольствия, и прибавил: — У меня идея.

— Выкладывай.

— А если нам сообразить человечество на четверых, маленькое такое человечество, только для нас, со своими границами, своими «заокеанскими» колониями, своими учебниками истории, своей духовной миссией?

— Ха-ха! И правда, почему бы нет? — сказал Костелло. — Только на этот раз белыми людьми будем мы.

Они все брели в холодных сумерках. Биддль вдруг начал чесаться.

— У меня блохи, — заявил он. — Я хочу есть, мне холодно, и у меня блохи.

— Это хороший знак, — сказал Гринберг. — Скоро придем.

— Одна ласточка весны не делает, — прохрипел Костелло.

— Есть верные приметы, — сказал Гринберг. — Мы хотим есть, нам холодно, у нас блохи. Говорю вам: человечество выжило в катастрофе.

— Где же оно? — сказал Биддль. — Я ничего не вижу и не слышу, везде мрак и тишина.

Они протопали еще несколько тысяч лет.

— А мамонт все идет за нами, — сказал Биддль.

— Пугни его, — предложил Гринберг. — Брось в него камнем.

— Брысь! — рявкнул Гринберг. — Брысь! Лежать! Пшел! Не слушается.

— Не надо, — сказал Костелло. — Мамонт — это все, что нам осталось.

— Жаль, что нет больше газет, — вздохнул Флапс. — Хоть сенсацию сделали бы.

— «Специальный выпуск, — выкрикнул Биддль, — конец света!»

— Это не оригинально, — сказал Костелло.

— Может, и не оригинально, зато это первый раз, когда он действительно наступил!

— С чего ты взял? — сказал Костелло. — Об этом никому ничего не известно. Может, это случалось каждый день, только мы не знали.

— Предлагаю другой заголовок, — сказал Гринберг.

— Давай.

— «Конец расизма».

— «Величайшая катастрофа истории со времен Перл-Харбора», — предложил Костелло.

— «Америка спасает Запад», — предложил Флапс.

— «Маленький человек», — немедленно расчувствовался Биддль. — «Маленький друг Запада». «Маленький друг бедного Белого». «Маленький друг всего мира». «Американский идеализм спасает Запад». Так хорошо, так трогательно.

— Нужно что-нибудь сделать, — сказал Флапс. — Нужно наконец-то начать действовать. Мы ответственны перед историей. Нельзя же вечно таскаться по льду. Нужно что-то сделать и немедленно, что-то кардинальное. Может, бросить в море бутылку? — предложил он.

— Моря больше нет, — сказал Гринберг. — Ничего больше нет. Остались только бутылки.

— Тогда споем, чтобы поднять боевой дух, — сказал Биддль.

Он поднял одну руку, другую приложил к груди, закинул голову.

— Фигаро, Фигаро, Фигаро! — горланил он.

— Мамонт сбежал, — заметил Костелло. Гринберг вдруг расплакался.

— Это невыносимо! — рыдал он. — Только подумайте: все, что осталось от цивилизации, — это идиот, который орет на глетчере «Фигаро, Фигаро, Фигаро»!

XIX

«И-а!» без роздыху

Тем временем новое гуманистическое движение приняло в Англии такие размеры, что в Палату Общин был направлен запрос. В ответ на нее Секретарь Палаты заявил, что ассоциация «Молитва за Победителей» не угрожает на данный момент ни Ее Величеству, ни Махатме Ганди (hear! hear! [36]), и он не видит причин для ее запрета. Когда кто-то из консерваторов спросил, не достаточно ли одного слова «движение», чтобы вызвать беспокойство в стране, мощь которой принципиально состоит в недвижимости, Секретарь Палаты ответил в том смысле, что в этой свободной стране (hear! hear!) он, министр-лейборист (ура!), не видит ни малейшего повода противостоять движению, характер которого совершенно статичен. Это благородное заявление вызвало огромный энтузиазм у партии лейбористов, которым правительство тут же воспользовалось и вынесло на голосование предложение присвоить трущобам статус памятников архитектуры и возложить на владельцев обязанность сохранять их неизменными под страхом возбуждения уголовного дела по статье о покушении на разрушение национального достояния, являющегося абсолютно неприкосновенными. Этот вотум вызвал такой энтузиазм среди консерваторов, что почетные члены ассоциации во всех уголках страны немедленно связали две тысячи пар носков, а в Вест-Энде в двадцать четыре часа были сервированы сто пятьдесят благотворительных чаепитий, и это побило рекорд в двадцать пять чаепитий, установленный во время последнего голода в Бенгалии. Именно в тот момент мистер Джонс, никогда не читавший газет и совершенно не представлявший ни размеров, которые движение приняло в Великобритании, ни той великой роли, которую сыграл в этом его друг, внезапно получил телеграмму следующего содержания: «Наш Махатма тчк Синьор Черубини тчк Желает видеть вас тчк». И подпись Женвины Тремор-Спад. Мистер Джонс был оглушен и с телеграммой в руке рухнул на стул. «О, dear!», — только и мог он выговорить. Час спустя мистер Джонс появился у частного дома Тремор-Спад, в Артиллерийских Особняках Виктории [37]. Плотная толпа, состоявшая исключительно из женщин, запрудила улицу. Дамы потрясали щитами и транспарантами со всякого рода надписями: «Захватить Испанию и запретить бой быков!», «Наш Махатма жертвует собой, протестуя против опытов над животными. А вы помогли ему?» Мистер Джонс едва проложил себе дорогу к двери, и там был немедленно атакован с флангов дамами, вооруженными шестами, на которых держались маленькие цветные полотна.

35

«Неграм вход воспрещен» (англ.).

36

Правильно! (англ.) — возглас, выражающий согласие с оратором.

37

Виктория — сейчас торговый район Лондона.