Тюльпан

— Нет у меня аппендицита. И не надо будить доктора Каплуна.

Сказав это, плененный генерал ретировался в свою комнату. Старик, поколебавшись немного, на цыпочках прошел в спальню и быстро, без всякого шума оделся. Он выскользнул на лестницу, по дороге накинув пальто, и пошел вниз, перешагивая сразу через две ступеньки. На третьем этаже он встретил шляпника Зюскинда, который спускался на цыпочках в одной пижаме.

— Мой сын, — объяснил мистер Свердлович на ходу, — мой сын, похоже, схватил на улице двустороннюю пневмонию.

— Мой тоже, — сказал Зюскинд.

На втором они наткнулись на пышную миссис Баумгартнер, которая вышла в сопровождении мужа.

— Наши дети, похоже, схватили на улице двойную пневмонию, оба. Вот до чего доводят эти негры с их глупыми суевериями.

— Они это нарочно, — сказал мистер Свердлович. — Я в этом ни чуточки не сомневаюсь. Все антисемиты!

— Кому вы рассказываете! — пробурчал мистер Зюскинд.

— Я их знаю, — сказала пышная, слегка запыхавшаяся миссис Баумгартнер. — Я их знаю, я работаю в столовой для негров в Красном Кресте.

Наспех одевшиеся родители померзли с полчаса на улице, горько жалуясь друг другу на то, как трудно воспитывать детей в этом квартале, «где кишмя кишат негритянские суеверия, которые плодят безумные идеи в детских головах». Время от времени они незаметно поднимали глаза и косились на окно Тюльпана: слабый огонек поблескивал из-за занавесок. «Я не попрошу у него ничего такого, — смущенно думал господин Свердлович. — Только визу в Палестину».

К половине четвертого совершенно разочарованные, сердитые и простуженные родители собрались расходиться.

— Я схватила двойную пневмонию, я знаю! — стенала пышная миссис Баумгартнер.

К несчастью, Дудль, маленький черномазый, выбрал именно этот момент, чтобы появиться на улице. Он проспал и теперь бежал, надеясь увидеть хотя бы концовку обещанного Тимом представления. Скованный ужасом, он был немедленно атакован группой раздраженных полуодетых людей, угрожавших ему «двойной пневмонией» — словами, которых он не понимал, но которые определенно не предвещали ничего хорошего. Дудль завопил. Его крики услышал проходивший мимо негр, некий Майк Тяжеловес, бывший чемпион по боксу, ныне оставивший ринг. Это был огромный черный, стяжавший в квартале глубокое уважение благодаря своим кулакам и тому, что был одним из влиятельных членов ассоциации «Америка для американцев», очень популярной в Гарлеме.

— Держись, малец! — гаркнул Майк, подскочив к Дудлю, который завопил еще сильнее. «Майк говогил всегда ггомким и звучным голосом, с тем кгасивым певучим акцентом, котогый унаследовал от своей бедной магеги, котогая пожила немного в Вигджинии на бегегу озега Байкал, где дегжала когову. Этой когове было много лет, она уже не телилась, не давала молока, это была очень стагая когова, пгавда. Бедная женщина пгиобгела ее когда-то на деньги, котогые Майк пгисылал ей на вставную челюсть, и тепегь у нее не было зубов, а стагая когова не давала молока, и стагая женщина ггустно ждала возвгащения своего сына на бегегу озега Байкал и не давала когове умегеть, чтобы показать ее, когда он вегнется, чтобы объяснить ему, почему она не купила вставную челюсть на деньги, котогые он пгислал как хогоший сын, каким он и был. И часто стагая женщина, сидя на бегегу озега Байкал, смотгела на стагую издыхающую когову, и ггустно вглядывалась в гогизонт над хлопковым полем, чтобы увидеть, как возвгащается Майк, и тогда они смогут тихо умегеть без сожалений и печали на бегегу озега Байкал: когова, у котогой нет больше зубов, и стагая женщина, у котогой нет больше молока!» Такова была история Майка, или, по крайней мере, вот так она звучала в исполнении дяди Ната с его великолепным южным говором.

— Держись, малец, — крикнул Майк, — сейчас я отучу этих грязных жидов нападать на детей Америки!

И он тут же наградил отменным ударом в челюсть мистера Свердловича, ожидавшего визы в Палестину. Понадобилось примерно минут двадцать, чтобы новость, выкрикнутая Майком, а именно «Жиды бьют негритянских детей», распространилась по Гарлему. Столько же времени ушло на то, чтобы квартал облетела новость, озвученная пышной миссис Баумгартнер: «Негры насилуют белых женщин». Около получаса — на то, чтобы в третий раз за год разнести ювелирную лавку старого мистера Саломона, и ровно тридцать минут, чтобы пятьдесят первых жертв «гарлемских погромов» попали в больницы и на первые полосы газет под триумфальным заголовком «Всплеск насилия в Гарлеме».

— Выпейте это, патрон, — сказал дядя Нат, протянув Махатме стакан воды. — Вам станет легче.

Тюльпан выронил газету.

— Нам нужен не стакан воды. Нужен потоп.

— Это не поможет, потопы больше не работают, патрон, уже проверено. Всегда найдется Ной, который построит ковчег, и — пожалуйста — все начнется сначала. Господь не может уследить за всем. В Его стаде слишком много негров. Он пошлет потоп, но всегда найдется Ной, за которым Он не доглядит. — Дядя Нат вздохнул: — Нам нужен не потоп, патрон. Нам нужен бунт. Мятеж — вот все, что нам остается. Но в эту эпоху человечество уже слишком устало, люди совсем отупели от поражений и побед. Мы не дозрели до мятежа. Мы способны лишь покоряться судьбе. Вот, патрон, я вам поясню наглядно… Представьте, что некто победил в войне. Всюду полно вдов, раненых, сирот. И вот, представьте, новый победитель сваливается на голову истощенному миру. Будет насиловать вдов, добивать раненых, душить сирот. Знаете, что случится?

— Что случится, дядя Нат?

— Раненые, которых он будет добивать, закричат «ура». Вдовы покорно позволят себя насиловать. Маленькие дети перед смертью поднесут тирану цветы.

— Я бы еще воды выпил, дядя Нат.

— Вот, патрон, вот. Но не стакан воды нам нужен.

— Чего же нам не хватает?

— Милосердия.

XII

Он предсказывает будущее

Это случилось незадолго до того, как, уступая мольбам своих учеников, Тюльпан сделал свое знаменитое пророчество о конце света, дал тревожное описание последней войны, которая убьет людей, и рассказал про «Землю освобожденную, которая больше не вертится ни для кого». Незадолго до всего этого дядя Нат раздобыл хрустальный шар, и Тюльпан вглядывался в него с большим удовольствием, тратя на это редкие часы своего досуга. Дядя Нат изо всех сил поощрял это вглядывание.

— Опять ничего, патрон?

— Опять ничего.

Дядя Нат вздыхал и, выпучив глаза, смотрел поверх плеча Тюльпана.

— Не унывайте, патрон. Смотрите.

— Я смотрю.

— Другие же видели, до вас. Смотрите хорошенько.

— Я смотрю хорошенько.

Однажды вечером, когда его глаза уже лезли на лоб, Тюльпан вдруг вскрикнул:

— Есть, дядя Нат, я вижу!

Старый еврей собирался бриться, да так и застыл с бритвой в руке.

— Говорите, говорите, патрон! Что вы видите?

— Я вижу Того, Кто умрет на кресте, и того, кто изобретет книгопечатание, и того, кто отправится из Испании открывать новый мир.

— Эй, патрон! Вы смотрите не в ту сторону.

— Я просто отвлекся.

— Смотрите в будущее.

— Смотрю.

— И что вы видите?

— Ничего.

— Ну-ну, патрон. Сделайте усилие. Погодите, я вам помогу. Вы видите объединившиеся народы и распродажу Луны, побежденный рак, и повсюду благодать, и соловьи на всех ветвях, и отпуска на море, и негров, принятых в лучших домах общества, и множество протянутых рук, как колосья пшеницы…

— Я не вижу ничего. Великое ничего.

— Поищите как следует, патрон, умоляю вас. Это очень важно.

— Я ищу.

— На ветках, патрон, под листьями.

— Там нет веток, дядя Нат, нет листьев. Все леса сожжены.

— А где-нибудь на острове, затерянном в океане?

— Океаны, дядя Нат, все вышли из берегов, спасибо. Они всё затопили.

— Это ничего, патрон, ничего. Чтобы помешать моему соловушке петь, нужна штука посильнее океана. Слушайте внимательно.